Холодный крематорий. Голод и надежда в Освенциме

Новоприбывшие занимают места Бергмана, Херца, Глейвица, Небла и прочих. Поляки, греки. Среди новичков двое моих знакомых: Эрно Брюль, адвокат и пианист из Славонии[29], и Янши Фегер, некогда работавший со мной в редакции, а потом, в годы оккупации Хорти[30], нашедший более прибыльное дело – торговлю на черном рынке.

Эрно Брюль постоянно плачет. Былой гедонист, ослабев, превратился в ребенка. Слезы катятся по его морщинистому лицу, увлажняют седую колючую щетину, капают в суп. Как заведенный, он твердит только о своей матери.

– Знаете, – шепчет он, – я хочу вернуться домой только для того, чтобы увидеть ее. Поцеловать ее благословенные руки. А если они ее забрали, если угнали, – его лицо каменеет, – я отомщу! Безжалостно. Наймусь надсмотрщиком в трудовые лагеря, куда сгонят нацистов.

Некогда предводитель своего городка теперь сквозь всхлипы рассуждает о возмездии. Веки у него красные от бесконечных рыданий.

Подвижный как ртуть, Янши Фегер пытается устроиться – заводит знакомства, хочет попасть к привилегированным. Он разрабатывает планы экономии, которыми намерен поделиться со старшиной лагеря. Однако здесь его приемы с черного рынка не работают. Единственная должность, которую ему удается занять, – регистратор трупов; теперь по утрам Янши записывает номера тех, кто скончался за ночь. Он получает огрызок карандаша, бумагу и специальный суп. Больше ничего. Это не удовлетворяет его амбиции, ни в коем случае, и он сосредоточивается на одной-единственной цели: выжить. Пусть даже не вернуться домой, просто выжить…

Но у него не получается. Тело, упрямое тело, не подчиняется. На третий день он уже не способен стоять. Не может совершать положенный обход. Бедный фантазер Янши теряет огрызок карандаша, должность и специальный суп – все. От поноса его детская физиономия становится желтой, и болезнь берет над ним верх. Руки и ноги словно наливаются свинцом.

В тот день мне, благодаря хитрой сделке, удается заполучить четыре крупные картофелины – редчайший деликатес посреди нескончаемого голода. Подавив в себе эгоизм, я уступаю слезным мольбам Эрно Брюля и предлагаю одну картофелину тяжелобольному Янши Фегеру.

Янши лежит на четвертой койке от меня. Брюль бредет к нему и сразу возвращается, по-прежнему с моим подарком в руках. Картофелина в его руках мокрая от слез.

– Он только что умер, – говорит Брюль, рыдая. – Взглянул на картофелину. Последнее, что он увидел в жизни.

Кажется, у поляков и греков вообще нет никаких эмоций. Они практически не общаются даже между собой. Это неудивительно, поскольку эти люди много лет кочевали между разными лагерями и гетто, особенно поляки. Они не завязывают дружбы, даже будучи знакомыми или соседями, зато бесконечно сыплют проклятиями. Начальство из них получается самое безжалостное.

Среди поляков и греков много отцов с сыновьями. Иногда отец занимает привилегированное положение, а сын остается обычным узником, и наоборот: сын прибивается к начальству или на кухню.

Гитлеровская тактика обращения с рабами осуществляет невозможное. Она разрушает даже природные инстинкты, разрывает кровные узы, заставляет отца и сына драться за кусок хлеба.

Примеров у меня перед глазами сколько угодно.

Старый поляк лежит на койке рядом со мной. Его тринадцатилетний сын стал ординарцем кого-то из старшин блока. Поначалу парень ежедневно навещает отца, приносит ему хлеб и свеклу. Поначалу. Через пару дней изголодавшийся отец зовет его, но все призывы напрасны: визиты и подношения прекращаются. Когда старик угасает, мальчишка появляется еще раз – с угрозами потребовать полагающееся наследство.

Кто-то из нас срывается:

– Ты же знал, что твой отец умирает, и тебе хватило сердца не прийти попрощаться? Совсем стыд потерял? Неужели ты нисколько его не любил?

– А как я должен был прийти, когда у меня столько дел? – следует равнодушный ответ. – Старшина прогонит меня, если буду часто отлучаться.

– Но это же твой отец! Ты знал, что он при смерти!

– И что? Все люди когда-нибудь умрут, так или иначе.

Да, тут он прав. Каждый из нас это сознает. Все мы умрем.

Мы просыпаемся утром 31 декабря. Еще одна ночь, и наступит 1945 год. Я недоверчиво ощупываю свое лицо, руки, ноги. Я жив. Как такое возможно? Люди с гораздо большей силой воли и крепкими телами умерли, их трупы унесли, а я все еще живу. Даже могу шевелить конечностями. Я разговариваю, ем, смотрю на сверкающие холмики снега на подоконнике. Зрение у меня четкое, я могу думать о завтрашнем дне. Отеки, с которыми я поступил в Фюрстенштайн, не прошли, но и – невероятно! – не усилились. До сих пор мне удавалось уберечься от поноса. Правда, несколько месяцев я старался пить меньше воды.

Я каждой клеточкой чувствую, что в мире что-то происходит. Что-то меняется, что-то грядет. Дело не только в противоречивых сбивчивых обрывках информации, но и в лицах наших охранников из СС. Вены мои пульсируют в предчувствии перемен.