Холодный крематорий. Голод и надежда в Освенциме

Мир потаенных сексуальных влечений для нас закрыт; кажется, его вообще не существует. В блоке А единственным исключением является Юдович, откормленный Юдович, которому не надо беспокоиться о хлебе насущном. Его фаворит – Микель, щуплый шестнадцатилетний парнишка с темными глазами уроженца Андалузии и повадками обитателя восточных польских гетто. Да, разных гетто этот парень с девичьим лицом повидал сполна. Его родители погибли при погроме после вторжения немцев в Польшу, и очень скоро он сообразил, как можно зарабатывать себе хлеб и другие привилегии в мире мужчин, живущих в изоляции.

Санитар блока, не скрываясь, плотоядно улыбается ему. При свете дня звучно целует в щеку или в плечо. Оделяет его сокровищами, отводит к себе в загородку. Они ни на миг не задумываются о шестистах заключенных рядом. Мы тоже не обращаем внимания на них. Для нас, живых скелетов, они не больше чем призраки.

После освобождения Микель поехал домой с немалым запасом золота, но стал жертвой эпидемии тифа – он умер в хижине немецкого крестьянина в Глушице.

В женских лагерях секс играл куда более значительную роль. Это можно объяснить, с одной стороны, глубинной женской чувственностью, а с другой – использованием ее для добывания пищи. Относительно мягкие условия содержания также имели значение. Начальство из мужских лагерей, у которого были дела в женских, имело все шансы на успех в романтических приключениях. Балинт и его приближенные завели себе постоянных подружек, с которыми поддерживали сентиментальную переписку.

Как и добавочные пайки или чистая одежда, любовь являлась роскошью, предназначенной для узкого круга привилегированных. Плебеи были от нее далеки. Все, чего они хотели, – это есть. И только еда разжигала в них похотливый огонь.

Чувственность пребывала в забытьи, близком к смерти – которая зачастую наступала следом за ним.

Мы оба, Эрно Брюль и я, вспомнили о женщинах лишь ненадолго. Пять минут спустя Брюль плакал уже не о них, а о том, что его суп оказался совсем пустым. Напрасно он ковырялся в жестянке ложкой – там не было ни кусочка моркови.

Глава девятнадцатая

Первая половина января подходит к концу. По-прежнему единственным утешением для нас остаются мечты о будущем, и последние новости придают им реалистические очертания. Пару дней назад мы узнали о том, что в Будапеште на улицах идут бои. Часть Восточной Пруссии уже в руках Советов, а Берлин после массированных бомбежек лежит в руинах.

Все это чудесно, но вопрос в том, не слишком ли поздно для нас? Ошибаются те, кто верит, что у нацистских рабов еще сохранилось чувство солидарности, что мы мечтаем о свободе по иным причинам, кроме собственного выживания. Отнюдь. Каждую новую победу мы оцениваем с точки зрения своего физического состояния. Мы жаждем покоя – не для всего мира, а для себя. Мы начинаем бояться главной носительницы этого покоя – смерти. Не остановится ли сердце, мое сердце, не остынет ли тело, мое тело, к моменту, когда великий переворот дойдет и до нас?

Это эгоизм первобытного леса с грязью и вшами, закон джунглей.

14 января у меня начинается понос. Убийственные спазмы лишают меня сил.

Я ворочаюсь, кручусь на перепачканных дерьмом опилках. Моменты просветления случаются все реже. Лихорадка проигрывает у меня перед глазами отвратительные сцены в духе знаменитого парижского театра Гран-Гиньоль. Шатаясь, я бреду между койками в уборную. Эрно Брюль помогает мне держаться на ногах.

Равнодушие. Я не стремлюсь к жизни и не стремлюсь к смерти. Ни та ни другая ничего не меняют. Изредка приходя в себя, вижу над собой глаза Эрно Брюля – единственный признак существования мира вокруг. Он обращается ко мне, но я его не слышу.

По статистике, из ста пациентов с поносом в Дёрнхау умирает девяносто пять. Меня ждет то же самое, но Эрно призывает на помощь Балинта, который во внезапном приступе щедрости начинает осыпать меня самыми роскошными яствами, доступными в наших обстоятельствах. В качестве первой помощи я получаю литровую жестянку конского жира. Каждый день Эрно разминает ложкой большой кусок отварной конской печени и заталкивает мне ее в рот. Я жадно глотаю жирную субстанцию. Изумительное ощущение успокаивает бунтующий живот и кишечник. 20 января я уже снова лежу с открытыми глазами. Веса во мне не больше тридцати пяти килограммов. Невесомый, я словно парю в воздухе над койкой. Я – тень среди теней.

Вспоминаю, что когда-то слышал от врача. Самое главное лекарство – жир. Даже больного на смертном одре могут спасти четверть килограмма сливочного масла или жира. Но где его столько взять?

Жир и отварная печень возвращают меня к жизни.

«И тогда Миклош как следует поел печенки», – приходят на память слова из школьной хрестоматии, отрывок из эпической трилогии Яноша Араня «Миклош Толди» про легендарного героя XIII века, служившего в армии венгерского короля.

И печень, вспоминаю я, влила в Толди новые силы. Пусть это была бычья печень, но и она помогла.