Холодный крематорий. Голод и надежда в Освенциме

Теперь это определенно конец. Не только для нас, но и для наших палачей. Я вижу, как «серые» напускают на себя равнодушный вид. Снуют по двору с жестянками для супа в руках, даже пытаются проводить строевые тренировки на плацу. Суетятся, придумывают себе занятия. На что они надеются? Какое чудо может повернуть ход истории в их пользу?

С первым днем весны в лагерную какофонию вторгается новый звук. Стреляют пушки.

В это почти невозможно поверить. Мы списываем глухой рокот на грозу, на взрывы, бог знает на что еще. Пушки, здесь? Так скоро? Конечно, мы видели беженцев и слышали, что бои идут уже в окрестностях Бреслау, но ведь Бреслау далеко!

Эрно Брюль два дня назад слег с лихорадкой и с тех пор провалялся в забытьи, но теперь он весь обращается в слух. Он приподнимает голову, его взгляд полностью осмысленный.

– Буквально в десяти километрах, – произносит кто-то поблизости.

Мы не можем дождаться Фракаша, Пардани или других, кто в курсе последних событий. Мы жаждем услышать эти новости, нам нужна определенность. От грохота пушек сотрясаются сырые ветхие стены барака. Вместе с первым весенним солнцем к нам просачивается лучик надежды.

Определенность наступает. Советские войска вошли в Свидницу. Этот небольшой промышленный город в Силезии расположен всего в семи километрах от нас.

Нашим эсэсовским охранникам, похоже, все равно. Они по-прежнему топчутся по двору, методично хлебают свой проклятый суп и курят короткие трубки, набитые дрянной махоркой. На нас они почти не обращают внимания, хотя по вечерам методично запирают единственные ворота. Ночью вооруженный караульный продолжает охранять лагерь. В три часа утра персонал кухни, выходящий на работу, должен окликнуть его и сообщить пароль. Тогда тяжелые дубовые створки откроются.

Большие шишки приходят в волнение. Заключенных переполняет ненависть к ним, и они ощущают это буквально кожей. Встревоженные, они отворачиваются, замечая явственную угрозу в глазах, глядящих на них отовсюду.

Юдович скупает ремни и поручает портным изготовить для него рюкзак. Башмачник из числа заключенных, признанных негодными для регулярных работ, делает внезапную карьеру. За пару дней он становится сахарным и табачным миллионером. Обзаводится лакеем, собственной отдельной койкой и полным штатским костюмом. На все вопросы сапожник лишь загадочно улыбается, но большинство из нас знают секрет его стремительного взлета: он зашивает бляшки из расплавленного золота в каблуки башмаков. Капиталистов в Дёрнхау не счесть.

Русские тем временем стоят в Свиднице.

Увы, именно так: они стоят! Через два дня пушки замолкают. Мы ничего не понимаем. Не понимает и наше лагерное начальство. Ходят слухи, что освободители окопались в Свиднице. Так что нам придется ждать.

Другие утверждают, что Дёрнхау вообще лежит в стороне от их маршрута. Они просто обошли нас.

Оба варианта одинаково обескураживают. Мы встречаем этот удар с достоинством. Синяя птица надежды, взмахнув крылом над нашими койками, улетела в далекие дали. Электризующая инстинктивная тяга выжить в блоке А слабеет с каждым днем.

Разочарованные, мы опять начинаем давить на себе вшей. Нам кажется, что последний шанс на спасение утерян безвозвратно. Опять умирающие не хотят жить, перестают цепляться за спасительную соломинку сознания.

Голод, отеки, тиф…

Охваченные горечью, мы снова погружаемся в забытье… Возвращается былая апатия, странный полусон, в который мы ныряем с головой.

Лагерный персонал перестает паковать вещи. Транспорты больше не приходят и не уходят. Живые не занимают места мертвецов. Былая скученность остается позади, и койки освобождаются с пугающей скоростью.

Еду мы теперь получаем нерегулярно. Кухня работает как попало, и на ней варят один лишь бункер-суп. Хлеб нам выдают через день. Запасы провизии тают, и никто не торопится их пополнять. В качестве добавки нам выделяют по две столовые ложки сахара в день; кажется, его в лагере достаточно. Для тех, кто страдает диареей, сахар – настоящий яд, но они жадно заглатывают его. Результат: новый всплеск смертности.

В блоке А остается не больше трехсот человек. За ночь в лагере умирает по сорок-пятьдесят заключенных, еще десять-двадцать оказывается в тифозном блоке.

Эрно Брюль тоже попадает туда. Температура у него поднимается до 41 градуса. Слезы буквально вскипают, скатываясь по щекам Эрно из затуманенных глаз.

Всех вокруг меня уже унесли. Я ясно понимаю, когда приходит моя очередь: охваченный бессилием, 20 апреля смиряюсь с неизбежным. Время от времени все мы здесь страдаем от лихорадки, но этот всепоглощающий огонь внутри – совсем другое. Тиф.

Мое сознание быстро мутится. Меня окружают призраки, терракотовые статуэтки; блок А превращается в кривое зеркало. На потолке над собой, вместо старого вентилятора, оставшегося с тех времен, когда здесь были фабричные цеха, я вижу колесо прялки, вращающееся с невероятной скоростью. В облаках, похожих на пряжу, проступают призрачные фигуры: люди-скелеты. Лихорадка ощущается как острое долото, приставленное к моему виску.