Холодный крематорий. Голод и надежда в Освенциме

Бледное худое лицо Фракаша вдруг возникает из тумана передо мной. Он делает обход, щупая всем, как обычно, пульс. Я чувствую его прохладные пальцы на своем запястье. Голос доносится до меня будто издалека:

– Высуньте язык!

Он вызывает Пардани. Тот раздобывает один из трех имеющихся в лагере термометров.

– Сорок и две, – говорит Пардани, а потом тихонько добавляет: – Похоже, все мы тут обречены.

Фракаш в молчании сопровождает носилки, на которых меня тащат наверх.

* * *

Люди и предметы кажутся мне неживыми барельефами. Тиф похож на розовые стеклышки из моего детства. Сознание возвращается – оно даже острее, чем было внизу, в блоке А. Когда температура переваливает за сорок, от виска отнимают то ужасное долото. Первая неделя болезни дарует мне долгожданный освободительный отдых. Как ни странно, меня больше не мучает жажда, ранее терзавшая регулярно. Я чувствую себя легким и внимательным. С любопытством наблюдаю за царящим вокруг безумием, словно заглянул сюда случайно. Смотрю на людей, дергающихся в судорожных припадках, – они как будто танцуют канкан. Слушаю чужие стоны, бормотание, хрипы, мольбы о глотке воды. Гляжу на членовредителей и на самого страшного местного обитателя: муравьеда.

Муравьед лежит в двух койках от меня. Коротышка-грек, похожий на старуху. Он не стонет и вообще не издает никаких звуков. Но постоянно переворачивается на живот и растрескавшимся белым языком слизывает с койки вшей. Их хруст сводит меня с ума.

Дни летят, и я с изумлением осознаю, что, хоть и умираю, конец мой легок. А ведь он мог быть гораздо более болезненным. Уже две недели я практически ничего не ел. Фракаш нащупывает мой пульс.

– Не тревожьтесь, – успокаивает он, – ваше сердце выдерживает. Это главное. Вы поправитесь.

– Какая разница? – спрашиваю я, не ожидая ответа.

Но доктор отвечает:

– Сейчас разница есть!

Я хочу приподняться. Губы Фракаша складываются в полуулыбку. Без сомнения, он пришел с новостями.

– Вы что-то знаете?

– Гитлер мертв.

Брюль свалился с тифом за неделю до меня, и его лихорадка уже ослабела. Он подскакивает на койке как чертик из коробочки. Словно по команде, слезы брызгают у него из глаз. Однако теперь это слезы радости…

– Он умер? Или его убили? Что произошло?..

Меня одолевают подозрения. Что, если Фракаш это выдумал из милосердия к нам, умирающим?

– Что произошло? Да все очень просто – войне конец. Британское радио передает, что он покончил с собой. Скорее всего, так и есть. Берлин может пасть в любую минуту. Потсдам уже капитулировал. Итальянские партизаны поймали Муссолини и повесили у всех на глазах. Ну? Что еще вы хотите знать?

Теперь мы полностью приходим в себя.

– Откуда вы узнали? – мы наперебой начинаем задавать новые вопросы.

– Эсэсовцы сами говорят. В последнее время они стали гораздо общительней. Все растеряны, кругом неразбериха.

– Но они по-прежнему здесь?

– Да.

– А русские? Еще в Свиднице?

– Да. Но приближаются и другие армии.

– Будь они близко, – недоверчиво замечаю я, – мы бы слышали канонаду.

Тем не менее новости вдыхают в нас силы. Поправиться… Остаться в живых. Выжить, только бы выжить…

Балинт не осмеливается заходить, но передает мне пожелания поскорее выздороветь и хранить стойкость. Присылает немного сахара и маргарина.

Пальцы у меня тонкие, как спички, и костяшки выступают из-под кожи. Я жадно заглатываю сахар, маргарин, хлеб – все, что мне перепадает… Аппетита у меня нет, но как ужасно будет, если именно сейчас…

Удивительно, но смертность среди больных тифом начинает быстро снижаться. Нам повезло, что эта разновидность заразы не самая опасная. В среднем один из трех пациентов поправляется. У многих из тех, кто попал сюда передо мной, температура уже спала. По словам Фракаша, дело в приходе весны. Майское тепло приостанавливает распространение эпидемии.

Выздоровевших переводят из тифозного блока. Они могут возвращаться к себе, на прежние места, что – к слову сказать, – не вызывает у них восторга. После семнадцати суток со средней температурой 40 градусов жар у меня спадает до 37. Даже Эрно становится лучше.

1 мая, в годовщину нашего прибытия в Аушвиц, мы вдвоем с ним медленно бредем назад в блок А. Я снова с ужасом осознаю, какую сложную манипуляцию представляет собой ходьба. Фракаш выделят мне место рядом со своей койкой. Хотя температура у меня еще немного повышенная, болезнь осталась позади. А места наверху нужны новым пациентам.

Теперь в блоке нас двести человек. Хлеба не выдают уже несколько суток. Вместо него мы получаем по две миски супа в день, плюс сахар. Ничто не указывает на скорое освобождение. Жернова продолжают молоть, машинерия лагеря по-прежнему в движении, как и тремя месяцами ранее. Даже суматоха последних недель улеглась. Мало того, «здоровые» бригады снова выходят на работы.