Холодный крематорий. Голод и надежда в Освенциме

К восьми утра хаос немного утихает. И только тут мы осознаем, что за это время произошло. Наши самые ненавистные надсмотрщики, те, на кого в первую очередь грозила обрушиться всеобщая месть, – убийцы с резиновыми дубинками, торговцы золотыми зубами, те, кто так любил топтаться по животам узников и хлестать их кнутом, – скрылись, все без исключения и без следа, в ночной суматохе. И унесли с собой награбленное, как планировали заранее. Они запаслись оружием, продовольствием, даже немецкими марками, что было несложно – пачки банкнот из нацистской кассы кучами валяются по двору. Юдович скрылся вместе с любовником; сбежал Муки, старшина лагеря; Миклош Наги умудрился выбраться из тифозного изолятора. Точно так же разбежались практически все польские капо.

Кроме своих богатств и нечистой совести, они унесли с собой тиф. Болезнь застала их в дороге; месяцами они потом валялись в госпиталях и в крестьянских хижинах. Многие так и пропали.

Те из начальства, кто не слишком себя скомпрометировал, теперь срывают нарукавные повязки и пытаются смешаться с толпой.

Освобожденные ищут табак и сигареты, но находят только несколько ящичков невероятно крепких немецких сигар. Мне достается одна, но после нескольких затяжек я едва не теряю сознание и выбрасываю ее. Однако у «серых» остались щедрые запасы вина, водки и сливовицы. Очень скоро весь лагерь уже пьян. На ослабленный организм алкоголь действует гораздо быстрее. Радостные крики смешиваются с душераздирающими рыданиями.

Какой-то парень, шатаясь, бредет между койками и вставляет горящую сигару в рот свежему трупу. Его собственный набит тушенкой; он добродушно смеется.

Я, хоть и не слабонервный, с отвращением зажмуриваю глаза. Будь у меня оружие, застрелил бы этого негодяя не раздумывая. Меня начинает тошнить, я весь трясусь.

На то, чтобы успокоиться, у меня уходит немало времени. Я ищу оправданий – не только для этого пьяного чудовища, но и для самого себя, для всех нас. Возможно, нет ничего удивительного, что в подобные моменты в человеке просыпаются самые низменные инстинкты, семена которых заботливо взращивали в нас последние шесть лет.

Я пытаюсь понять, почему после первого хаоса разграбления никто не озаботился тем, чтобы накормить лежачих. Мы заброшены и забыты, умирающие встречают еще более жалкую смерть, чем раньше. А те, кто расхищал кладовые, купаются в сахаре, картофеле и консервах.

Уже разгорается день – наш первый день свободы. Мы ждем освободителей, но они не приходят. Ни утром, ни днем, ни вечером их нет. Те, кто съездил в Глушицу на велосипедах или сходил пешком, возвращаются с кучами припасов. Они даже пригоняют автомобили – те стояли брошенные на хуторе. Так что теперь в лагере есть три небольших «Опеля» в сравнительно неплохом состоянии.

Глушица безлюдна. За исключением пары стариков и больных тифом, все ее жители разбежались. Только перепуганный мэр, не зная, что ему делать, остался встречать приближающиеся войска. Войск до сих пор нет. Жилые дома, лавки и мастерские стоят нараспашку. Сохранился и штаб нацистов, но всю символику – флаги и свастики – с него сняли.

Фракаш тоже побывал в городе. Он рассказывает:

– Те, кто еще там, понятия не имеют, когда придут русские. Теперь я могу с уверенностью сказать, что оправдались мои давнишние подозрения – нацисты не только убийцы, но и трусы. Их приспособленчество, не знающее границ, просто отвратительно. Прямо у меня на глазах они демонстративно срывали и топтали портреты Гитлера. У них хватает наглости заявлять – даже клясться! – будто они не знали о том, что претерпевают тысячи людей в непосредственной близости от них. Они считали, что тут обычный лагерь военнопленных, так они говорят. Конечно, они понятия не имели о миллионах депортированных. Все это беззастенчивая ложь, потому что женский лагерь оттуда буквально в трех километрах. Уж про него-то они никак не могли не знать…

Бывшие узники в Дёрнхау не могут устоять перед искушением. Годами у них не было ничего своего, поэтому тяга к обладанию берет над ними верх. Они бездумно, не разбираясь, хватают все, что попадается под руку. Люди сгибаются под весом рюкзаков, чемоданов, мешков и котомок. Они волокут неподъемные счетные машины, пишущие машинки, инструменты. Тащат тяжелые рулоны тканей. По дороге избавляются от части поклажи, которая оказывается слишком тяжелой. Груды брошенного добра скапливаются по сторонам дороги. Еды они приносят немного. Запасы в подвалах у немцев оказались скудными.

За колючей проволокой царит анархия. Кухонные работники – по понятным, с их точки зрения, причинам – отказываются заниматься готовкой, хотя, не считая хлеба, провизии в распечатанных кладовых достаточно. Те более-менее здоровые пациенты, которые отвечали за обмывание и вынос трупов, чистили уборные и раздавали еду, в основном разбежались. Оставшиеся расхаживают с ручными гранатами и автоматами наперевес. Мало кого совесть заставляет продолжать свою работу.