Хомский без церемоний

Поскольку у них нет предопределённого анатомией расположения (никто точно не знает, где находятся ваши естественные права, но все знают, например, где находится ваша поджелудочная железа), [концепция естественных прав] предполагает способность иметь дело с нематериальными вещами такого рода. Они сводятся к вопросам, не имеющим измерений, и я называю их религиозными идеями – их нельзя оспорить. Тот, кто поддерживает религиозные идеи, связанные с Троицей, Пресуществлением или рядом других религиозных доктрин, не сомневается. Вы не можете это опровергнуть – но, опять же, их невозможно доказать.205

Любимец Хомского, барон Вильгельм фон Гумбольдт, строго придерживался доктрины естественного права. Он повсюду (говорит он) «имел в виду свойства человеческой природы», в соответствии с «из сущности человека проистекшими логическими философскими системами».206 Для него, как и для Хомского, из этого следует, что естественное право должно быть нашим непогрешимым руководителем: «Естественное право, если применять его к совместной жизни многих людей, резко определяет границу [между свободой и требованиями безопасности]».207 Но, как всегда, естественному праву, существование которого никогда не доказывалось, во всех вариантах формулировок, которые пытались вывести его сторонники, не хватает универсальности, которой естественное право должно обладать. Барон, например, думал, что «человек более склонен к властолюбию, нежели к свободе», и он также писал, что «война представляется мне одним из явлений, в высшей степени благодетельно действующих на развитие человечества, и мне прискорбно, что она всё более и более отступает на задний план».208 Хомский, наблюдая за сражениями на полях Вьетнама и Восточного Тимора, не согласился бы с этим. Значит, естественное право и естественные права – это просто здравый смысл?

Если бы мы провели перекличку исторических анархистов, то многие поддержали бы идею естественных прав, но нашлись бы и те, кто её отвергает. Уильям Годвин, первый систематический философ анархизма, отверг её.209 Так же поступил и Макс Штирнер. Пьер-Жозеф Прудон, первый самозваный анархист, считал, что «закон природы, равно как и справедливость, есть равенство…»210 и, таким образом, по-видимому, принял эту идею, поскольку его философия основывалась на идее справедливости. Это не вопрос, который должен решаться подсчётом голосов. Безусловно, у анархистов ни один вопрос не должен решаться подсчётом голосов.

Моё мнение об этом: так называемые «разговоры о правах» для анархистов есть мракобесие. Это лишь окольный способ выражения предпочтений, которые можно было бы более честно и экономно выразить напрямую. Возможно, я принимаю желаемое за действительное, но я чувствую постепенно растущее неприятие идеологии естественных прав среди анархистов.211 Хорошим примером её эрозии является сам Хомский, цитируемый выше (173), заявивший, что [1] нам нужна концепция неизменной человеческой природы, чтобы [2] мы могли вывести из неё наши естественные права, чтобы [3] мы имели право выступать против незаконной власти. Почему бы не пропустить шаги [1] и [2] и, если на то пошло, [3], и просто не выступить против власти по всем веским причинам, которые есть у анархистов для противодействия ей?