Хонас и розовый кит

Я догадывался, что она желала моей смерти, подобно тому как исчезновение Талии было главным спектаклем моего воображения несколько месяцев назад.

Мое существование вызывало у Хулии раздражение сродни чесотке, ей хотелось очиститься, освободиться от меня. Она жаждала, чтобы я ее разлюбил. От отчаяния она рассказывала грязные, порочащие ее истории. И ждала моего презрения. На следующий день, повеселев, она отрицала правдивость своих выдумок.

– Вчера я тебе наврала. Солдатики никогда по мне не маршировали. Я такая фантазерка. Придумываю всякие непристойности!

Я был с ней понятлив и ласков. Никогда ее не ругал и не досаждал вопросами. Я даже не сомневался в ее заверениях. Если бы она принялась уверять: «На улице огненный дождь, и трубы возвещают о Страшном суде», я обнял бы ее и ждал Апокалипсиса. Я любил ее, как медведица любит своих медвежат. Ее не удовлетворяла моя искренность, даже восхищение легиона любовников не излечило бы ее от ощущения падения. Бывали дни без скабрезных историй. Но в моменты особой нежности на меня обрушивались ее гнусные воспоминания. На ум приходит один яркий эпизод. Она положила голову мне на живот. Ее волосы растрепались. Наши голые тела сплелись, словно два осьминога во время медового месяца. Завороженная, Хулия играла с моим чупа-чупсом. Я приблизил ее голову к нему, предложив ей тем самым заняться оральным спортом.

– Не заставляй меня целовать его. Он противный.

– Не выдумывай. Уверен, тебе понравится. Ты ведь никогда не пробовала.

– Кто тебе сказал, что я не пробовала? – ответила она, вся вспыхнув.

У ее дяди Карлоса по кличке Чарльз обнаружили рак полового члена. Чарльз был ее крестным отцом. Она его обожала. В него было сложно не влюбиться: располагающий седовласый джентльмен всегда в приподнятом настроении, он часто бывал у них в гостях. В детстве Хулия играла в лошадку на коленях у дяди. Немного повзрослев, она осторожно садилась на колени этому мужчине и чувствовала исходившие от него волны мирного тепла. Болезнь положила конец играм, но не привязанности. Пятнадцатилетняя Хулия проводила дни напролет рядом с больничной кроватью. Ее удручало ожидание трагедии – дяде наверняка ампутируют член. Какой страшный финал, более мучительный, чем гильотинирование невинного принца… Внезапно она осознала, что тихонько закрывает дверь палаты. Издалека из коридора доносятся шаги медсестер. Она не понимает, совратил ли он ее или они оба поддались инстинктам… В ее руках член Чарльза, напряженный, изуродованный круглой язвой у основания. Она осторожно его сжимает. Склоняется над ним. Сосет его нежно, не дотрагиваясь до раны, с целомудрием монахини, омывающей язвы на теле нищего. Прямо средневековая святая, помогающая прокаженным. Сама жертвенность. Чарльз задыхается. Ему больно? Приятно? Она не обращает внимания, она не здесь, она отстранилась. Во рту Хулии разливается странного вкуса бульон. Она идет в ванную и выплевывает жидкость. Кровь с гноем. Дядя умер через два дня, она по нему не плакала. Но память о вкусе мертвечины во рту осталась навсегда.

– Он был болен, а я здоров, – аргументировал я.

– Не понимаешь, что ли? Дело не в отвращении. У меня к тебе его нет. Я боюсь поранить тебя, укусить.

– А ты не кусай. Представь, что лижешь мороженое.

– Мороженое я жую.

– Брось, Хулия, не увертывайся.

– Пожалуйста, не настаивай. У меня желудок сводит.

– Какая ты бледная, куколка моя. Не переживай. Он не обидится.

– Оставим это на завтра, Хонас. Мне не хватает храбрости.

– Взбодрись. Всем женщинам это нравится. Сейчас это самый популярный в мире вид спорта.

– Ладно… я сделаю тебе приятно, но только потому, что ты настаиваешь. Но я не отвечаю за последствия.

На первой секунде я вздрогнул. Я ощутил панику циркового артиста, который засовывает голову в пасть льва. Затем я почувствовал себя беззащитным воробушком в руках рассеянной девочки. Потом стал стекать пломбиром по рукам лакомки принцессы. Хулия почувствовала облегчение, заставив меня разразиться не струей крови, а фонтаном парного молока.

Я сполз вниз, чтобы облизать ее мохнатый фрукт. И собрал языком капли, источаемые им. Когда мы затем поцеловались, я ощутил на ее губах свой собственный странный вкус, так же как она обнаружила свой вкус на моих губах. Мы рассмеялись громко и непринужденно.

Хотя грустные и, возможно, выдуманные воспоминания о дяде подтолкнули нас к блаженству, не всегда события прошлого открывали путь бурным потокам страсти. Обычно одного брошенного или непроизнесенного мной слова или нахлынувшего невесть откуда воспоминания было достаточно, чтобы ранить ее в самое сердце. И тогда она пряталась за непробиваемой стеной обиды. Иногда она ее утаивала. Однако скрывать свое настроение мастерски ей не удавалось, и я замечал ее боль. Мои попытки понять, что с ней происходит, были ей неприятны. Между нами воцарялось молчание.