Хор больных детей. Скорбь ноября

Уже второй раз она говорит это, и до меня начинает что-то доходить. В поисках нужных слов смотрю в сторону от нее, а потом спрашиваю с искренним удивлением:

– Почему? Почему вы так думаете?

– Некоторые вопросы не стоит задавать.

– А некоторые стоит.

Ее лицо суровое, но не пустое. В этих морщинах есть энергия, которая означает что-то, чего мне не понять. Она несет в себе тысячелетние эпитафии, из которых никак полностью не составить ее жизненную подпись.

– У тебя теперь еще и симпатичная короткая стрижка, – говорит она.

Опять провожу рукой по волосам. И правда, так и есть. Мне даже нравится.

– Надо думать, это одна из тайн, которой у тебя больше нет. Этот дурной человек из прошлого.

– Да, больше нет. Но меня гложет другое. Кто убил мою бабушку на крыше школы?

– Думаю, никто не знает и никто никогда не узнает, – отмахивается она. – Ты не найдешь все ответы, как бы ни искал.

– Может, и нет, – соглашаюсь я. – Тогда зачем вы здесь?

– Я тебе уже сказала как-то: свою тревогу я оставляю для стоящего времени и подходящих людей.

– И что, сейчас такое время?

– Нет.

Она докуривает сигарету, слюнявит пальцы и тушит ими горящий окурок. Аккуратно прячет остатки сигареты где-то в лохмотьях, может, чтобы использовать в магических пассах. Устроившись на матрасе поудобнее, она испускает вздох облегчения и начинает клониться вбок. Тишина дома манит и расслабляет. Может, это всеподавляющее влияние безмятежности и успокоения. Думаю, не уложить ли ее в одну из соседних комнат.

Слегка раскачиваясь, пока вокруг оседает пыль, она погружается в эту тишину.

– Ну, хотя бы твой брат больше не выплакивает свои беды в ритме блюза.

– По крайней мере, не здесь.

– Нигде. У него теперь новый способ горевать.

– И какой же?

Она пожимает плечами, и ее тряпки соскальзывают вниз по рукам.

– У тебя не найдется еще того кексика?

– Нет, – говорю я. – Но я могу приготовить еще, если вам понравилось. Это недолго.

– Не надо, не беспокойся. Просто потянуло съесть кусочек.

Наша ночная посиделка почти закончена, и я чувствую, как она собирает свою решимость уйти. Порой это может оказаться сложным, когда давят ночь, темнота и тишина, да еще запах амбровых деревьев.

– Последний раз, когда вы были здесь, говорили о прошлом.

– Да.

– О том, как оно может умереть и возродиться.

– Мне нужно идти.

Она встает и выходит из комнаты, но мешкает в дверях. Я ставлю паузу на счет «три», потом спрашиваю:

– Вы танцевали с моим прадедушкой?

– Этому мужчине медведь на ухо наступил, зато руками он пользовался в совершенстве. Я кучу времени потратила на то, чтобы от него отвязаться. Мало кто из мужчин готов услышать в ответ «нет», и он не был исключением. Пришлось чуть ли не зубами защищать свою невинность.

Она замечает легшую на мое лицо тень и говорит:

– Хлебни-ка супа из бычьих хвостов, тебе пойдет на пользу.

– Да ну на фиг.

Из ее изношенного тела вырывается детское хихиканье, когда она выходит и закрывает дверь. Слышно, как она шаркает по ступенькам, а потом еле ползет по двору в темноту. Ивы задевают своими ветками черепицу, словно умоляя позвать ее назад.

Я очень скучаю по братьям, а они поют новый грустный блюз. Их песня время от времени стучится в мою голову, и бок сжимает резкая боль. Всех нас ждет возмездие. Я искал их по всему дому, а Доди сейчас переживает в другой комнате, чувствует, что почему-то их подвела. Когда я услышал ее всхлипывания, то даже удивился, насколько близко к сердцу она приняла исчезновение братьев.

Беру ключ с прикроватной тумбочки и крепко сжимаю в кулаке. Он должен к чему-то подходить, даже если ни на что другое не годен.

Может, они отнесли Джонни Джонстона обратно в болото.

Есть только один способ это проверить.

Завтра я отправлюсь в пойму.

ВЕТЧИНА ВСЕ ЕЩЕ В ДОМЕ.

У меня есть ключ, и я пробую его в каждом замке, который попадается на глаза, даже если знаю, что он не подходит. В каждой спальне, комоде, кладовке и двери в ванную. Я провожу час в спальне моих родителей, перебирая вещи, к которым никогда раньше не прикасался. Шкатулки с драгоценностями матери, шкафы, ящики в комодах и письменных столах – всё, где есть замки, какими бы незаметными они ни были. Захожу в комнаты, где не был с детских лет. Удивительно, насколько везде чисто. Доди умела поддерживать порядок.

Она спит, клубочком свернувшись на подушках. Выплакалась до изнеможения. Стою над ней, желая заняться любовью и не желая заняться любовью, но все равно в надежде, что она проснется. Старуха привела меня в разговорчивое настроение, но, если не считать случайных гримас, Доди, похоже, спит глубоким и мирным сном. Ложусь рядом с ней и какое-то время наслаждаюсь ее обществом.

Я знаю, теперь, когда моих братьев нет, она вскоре уедет. Беру ее за руку и прижимаюсь губами к ее ладони, проводя тыльной стороной кисти по своей щеке. Господи, только бы она тоже не начала обрубать себе пальцы.

Покидаю ее и тихо закрываю за собой дверь, отправляясь на чердак.