Хор больных детей. Скорбь ноября

Здесь упакована, спрятана и забыта столетняя цепочка причин и следствий. Жизни и смерти переплелись между собой и дрейфуют во времени. Нет определенного места для начала поисков, потому что каждый дюйм и каждый предмет – очередная глава чьего-то продолжающегося существования. Воспоминания, признания и бесконечная вина. Двадцать абортов, шестнадцать изнасилований, парочка похищенных детей, четыре убийства, тысяча тайных свиданий и завернутые в саван искупления. Бесчисленные завуалированные угрозы и бессчетные неудачи.

Множество ниш и закутков забиты ящиками, мебелью, сундуками, домашней утварью, игрушками, всякими личными вещами и прочим, что выше моего понимания. Беру в руки тонкий отполированный кусок дерева с двумя металлическими зажимами и заостренным концом с пружиной. Я мог бы смотреть на этот предмет всю жизнь и так и не понять его назначения. Но это не бесполезный хлам, тут нет хлама. Все имеет смысл и причину, даже если их никогда больше не узна́ют.

Это семья.

Это замки́ над замка́ми.

Тут их десятки, а может, сотни. Должно быть, мы – скрытные люди, тщательно храним и защищаем то, что нам принадлежит, пока секреты сами не завладеют нами. Так много нужно спрятать, обезопасить и хранить в тайне. Тенистые укрытия были созданы как раз для таких вещей, и такие вещи созданы для тенистых укрытий. Я не должен был оказаться здесь, потому что ничего сюда не принес. Это священное место предков и истории семейного клана, и я чувствую важность того, что нашло в доме свое убежище.

Ураган призраков не так много сделал, чтобы высвободить кого-то из мертвецов. Они по-прежнему здесь, тихо и уютно устроились. Мне хочется начать выкликать их по именам: «Дедушка? Дядя Джонатан? Тетя Фиденция? Ролли! Николь! Йорт?» – но я их всех даже не помню.

Ключ с виду подходит ко множеству замков, но не поворачивается внутри ни одного из них. На момент я задаюсь вопросом: а вдруг механизмы заклинило или они заржавели за все эти годы? Но если бы это было правдой, братья не оставили бы мне ключ. Могу представить, как их неуклюжая троица, сгорбленная и скрюченная, аккуратно и старательно передвигается по чердаку, просто чтобы капнуть масло в замо́к, чтобы однажды я смог найти то, что нужно.

Их назначили быть ответственными за это, как меня назначили быть ответственным за них. Почему теперь они от этого отказались? Это знак доверия? Или сейчас я открою ящик с моим собственным концом?

Я несколько часов хожу в поисках добычи среди остатков моей семьи, среди ее хроник и баек. Я думаю о том, почему разум может чувствовать себя неудовлетворенным из-за сексуального влечения и почему иррациональные числа всегда непериодические.

Мы архаичны. Настроены на покойников, и ритмичный блюз моих братьев все еще не смолкает.

В аккурат перед рассветом, когда первые лучи показались в единственном окошке на чердаке, я нахожу замок, к которому ключ подходит.

Проникновение.

Это старый черный сундук, покрытый марками и наклейками из иностранных городов, который выглядит так, словно дважды объехал белый свет, прежде чем вернуться в Кингдом Кам. Ключ входит и поворачивается легко, просто идеально. В окружающей могильной тишине металлическое звяканье кажется очень громким.

Я поднимаю задвижку и открываю сундук.

Внутри, завернутая в прозрачный целлофан, лежит моя мать, сморщенная и скрюченная, как мои братья. Она улыбается широко раскрытым в агонии ртом. Она осталась точно такой же, какой ее оставил отец: мертвой, но до сих пор видящей сны.

А под ее трупом лежит завернутое тело шестилетнего ребенка. Это Джонни Джонстон.

Двенадцатая глава

ВЕДЬМАК КЛЭЙ И ЕГО приятель Дарр паркуют мотоциклы возле «Файв-энд-Дим Дувера» как раз в момент закрытия, когда я подъехал. Повсюду валяются мертвые бакланы, поганки, утки с выгнутыми шеями и цапли; у некоторых отсутствуют головы или крылья. Какое бы варево они ни готовили, там чертовски много птичьих органов. Кряквы валяются на лишайнике и болотине за магазином, а каймановые черепахи свисают с канатов и ловушек, спрятанных в трясине.

В поле зрения только Дарр. Он лопаткой собрал кучки перьев и костей, а теперь остановился, чтобы вытащить нож из баклана, лежащего у его ног. Он шагает дальше, улыбаясь так, словно мы с ним старые приятели, и вытирает выкидной нож банданой. На крыльце лежат грязные джутовые мешки, которые трепещут, дергаются и порой перекатываются с места на место. Это становится чем-то неуправляемым.

Его голова гладко выбрита, не считая трех полосок волос. Тюремные татуировки на руках теперь выглядят более масштабными и сложными, и я понимаю, что сей труд еще не закончен. Он, а может, Клэй поработал над ними с иголкой и чернилами. Края татуировок ярко-черные и покрыты корками, но мне по-прежнему не разобрать, что они значат.

Он заканчивает чистку ножа и засовывает его за голенище правой бутсы. Лейкопластырь на лбу отвалился.

– Ты снова здесь? – спрашивает он.

– Я арендовал лодку.

– Да, хорошее дело. Слушай, а у тебя теперь симпатичная стрижка.

– Спасибо.