Хороши в постели

Летом, перед выпускным классом средней школы, моя мама взяла Джоша и Люси на выходные в Мартас-Виньярд. Подруга снимала там дом, и ей не терпелось уехать из Эйвондейла. А меня впервые взяли на работу – спасателем в местном загородном клубе. Я сказала маме, что останусь дома, присмотрю за собаками, буду держать оборону. Решила, что все пройдет замечательно: дом оставался в моем полном распоряжении, и можно развлекаться со своим двадцатитрехлетним парнем вдали от ее бдительного ока, приходить и уходить, когда мне заблагорассудится.

Первые три дня все и правда было хорошо. А потом в предрассветные часы четвертого утра я возвращаюсь домой, и мне как будто снова двенадцать: в спальне отец, на кровати чемодан, в чемодане стопки белых футболок и черных носков – может, даже те самые, ошалело подумала я, которые он брал в прошлый раз.

Я уставилась на них, а потом на него. Отец смерил меня долгим взглядом. И вздохнул.

– Я позвоню, – сказал он, – когда у меня будет новый номер.

Я пожала плечами:

– Да пофиг.

– Не смей так со мной говорить!

Отец ненавидел, когда мы огрызались. Он требовал уважения, даже – и особенно – когда его не заслуживал.

– И как ее звать? – поинтересовалась я.

Отец сощурился:

– Зачем тебе?

Я смотрела на него и не могла придумать ответ. Неужели воображала, что это важно? Разве имя имеет значение?

– Скажешь матери… – начал отец.

Я качнула головой:

– О нет. Я за тебя грязную работу делать не буду. Если есть что сказать, говори ей сам.

Отец пожал плечами, мол, ну и ладно. Бросил в чемодан еще несколько рубашек и горсть галстуков.

– А я рада, что ты нас бросаешь, – в утренней тишине дома мой голос звучал слишком громко. – Без тебя нам лучше.

Отец посмотрел на меня. А потом кивнул.

– Да, – сказал он, – думаю, так и есть.

Он продолжил паковать шмотки, а я ушла в свою спальню. Легла на кровать – кровать, на которой мой отец читал мне книжки миллион лет назад, – закрыла глаза. В конце концов, я ведь этого ждала. Знала, что так и случится. Как со старой ранки отвалилась корка – укол боли, потом ощущение, как будто чего-то не хватает. И наконец пустота. Просто пустота, и все. Именно так я должна себя чувствовать, вот все, что я хотела чувствовать, зло думала я, ворочаясь с боку на бок. Что есть он, что нет, твердила я себе снова и снова. Я просто не могла понять, почему из глаз льются слезы.

Я поступила в Принстон, потому что так велел отец во время последних приступов родительства. Сама-то я хотела пойти в Смит. Мне нравился кампус, тренер команды, нравилась идея чисто женской школы, где все внимание сосредоточилось бы на обучении, где я могла быть той, кто я есть, – типичной ботаничкой конца восьмидесятых, уткнувшейся носом в книгу.

– Даже не думай, – объявил отец с другого конца стола.

К тому времени он не жил с нами уже полгода – переехал в другой пригород, в новенькую сверкающую квартиру с новенькой сверкающей девушкой. Он согласился встретиться с нами за ужином, затем дважды отменял и переносил встречу.

– Я не отправлю тебя в школу для лесбиянок.

– Ларри, – произнесла мама тихо, бессильно.

К тому времени из нее уже высосали всю жизнерадостность. Понадобятся годы – и Таня, – прежде чем она снова начнет улыбаться и смеяться.

Отец проигнорировал ее, подозрительно уставившись на меня. Вилка с куском стейка застыла на полпути ко рту.

– Ты ведь не лесба?

– Нет, папа, – отозвалась я, – я люблю секс втроем.

Отец прожевал. Проглотил. Промокнул губы салфеткой.

– Это получается аж на два человека больше, чем я предполагал, должны захотеть увидеть тебя голой.

Насколько сильно мне нравился Смит, настолько же мне не понравился Принстон. Кампус выглядел как плацдарм для очень успешного эксперимента по евгенике: сплошь стильные блонди, как с картиночки, с вкраплением темноволосых девушек, изящных, экзотических и тоже как с картиночки. За выходные там я не увидела вообще никого толстого, никого с плохой кожей. Только блестящие волосы, ровные белые зубы и идеальные тела в идеальной одежде, выстроенные под идеальными ивами, которые росли под идеально готическими каменными зданиями.

Я сказала, что буду несчастна. Отец сказал, что ему все равно. Я уперлась. Отец тоже: или Принстон, или ничего. И к тому времени, как я перебралась в Кэмпбелл-холл и начались занятия, а мой горный велосипед, подаренный на выпускной, украли с библиотечной стоянки, бракоразводный процесс подошел к концу. Отец ушел навсегда, оставив нам счет за обучение, из которого заплатил ровно столько, чтобы поступить куда-то заново мне уже было практически нереально.

Так что я ушла из команды – невелика потеря ни для меня, ни для команды, поскольку, подозреваю, я набрала типичные для первокурсника килограммы как за себя, так и за соседку по комнате, которая удачно прикрывалась исправной булимией, – и устроилась на работу в Отдел по вопросам обслуживания общепита, который сотрудники между собой ласково называли ОВоЩ.