Хорошие люди. Повествование в портретах

Будут варенья варить, компоты, укладывать в холодок, в тёмных сенях, на зимний запас. Пойдут бабы советоваться, кто как запасает. А всё одно – захлебнётся деревня яблоками. Усыплет участки падалицей, начнёт она под ногами скользить, мешаться. Станут в тачки сгружать, на зады свозить, выкидывать кучами. Душный запах от тех куч и чуть кислый. Жалко, а что поделаешь? И вот ведь следующий год, поди, пустой будет, а теперь задыхаемся в этих яблоках. Вывернешь полную тачку в бурьян, глядишь и думаешь: ничего, может, мышки съедят, не пропадёт…

А первым яблочкам на молодом дереве как радуешься!

У нас один такой саженец появился, редкого осеннего сорта, хрусткого. Так его зимой заяц чуть не до самого корня погрыз. Развернул и лапник, и ткань да съел по самый низ. Уж решили, что пропало дерево. А оно взяло да и пустило ростки новые! Когда на них цветы появились, я так волновалась! Всё гадала, какие яблоки будут? Не поймёшь, от привитой ветки ростки те или ниже? А из пяти завязей всего три вызрело. Вот уж ждала я той осенью, когда они созреют наконец, те три яблока. Следила, чтобы тля или червяк не пристали.

Рядом старая яблоня стоит вся усыпанная, а я вокруг того деревца всё хожу, переживаю за три яблока. Мне даже как-то перед старой стыдно было, но она-то большая, она уж сама.

И созрели те три. И оказались какие надо, хрусткие, поздние.

Уж к следующей зиме мы ту яблоню крепко упаковали, чтобы заяц ни за что не добрался.

Яблоня – дерево домашнее. Не может оно без человека. Задичает, погибнет.

И самая несчастная яблоня – та, что на заброшенной земле стоит, у заколоченного дома. Крапива под ней растёт густая, высокая. И каждый год такая яблоня упорно выращивает свои яблоки. И падают они все в гущу крапивы. Пропадают. А она опять выращивает, бедная. Уж изломанная вся, сама валится в ту крапиву, а всё растит. Горько.

Пройдёт яблочное лето, осень минет, засыплет сады снегами.

Приедешь в деревню зимой, случайно глянешь на яблоню. А на ней, среди угловатых чёрных ветвей, яблоко висит замёрзшее. Все ветра, все дожди пережило, сжалось, сморщилось, а удержалось оно на ветке. Надо же… Красное с одного бока.

И полезешь по сугробам, набирая полные сапоги снега, к той яблоне. Собьёшь его палкой в снег, ещё и полные рукава ледяного снега загребёшь, доставая то яблоко. И зачем оно тебе? Нужно, очень нужно. Мёрзлое яблоко, последнее яблоко, самое вкусное яблоко съешь.

Глава 12. Корзинщик

Бесприютны и темны ноябрьские дни. И некуда в них спрятаться одинокой душе. Нет укрытия ей, нет уюта в одичавшей под ветрами и дождями земле.

Как спокойно и надёжно жилось в золотых осенних временах, как светло и тихо среди отдыхающих, свободных уже от колоса полей, под сонным лепетом желтеющих берёз, в утреннем молоке пронизанных неярким солнцем сентябрьских туманов…

Разве можно было представить, что огромная, всюду разлитая благодать эта так хрупка, так легковесна? Что сметёт её одной неделей безжалостного ледяного воздуха, голодным зверем налетевшего на землю.

Наперебой, жадно вырывая друг у друга, трепали её ветер и вода, тучи и долгие тёмные ночи. Не стало вокруг ни ясного утра, ни дня, ни вдумчивого вечера. Смешалось всё в невнятице непогоды, сбилось в бесконечный сумрак. И сама земля, умученная, глядит зверем, побороли её эти дни. Страшны поплывшие грязью дороги. Ощетинились мокрым быльём посеревшие поля. Клонятся, подвывая ветру, ободранные до листика, ощерившиеся сучьями леса. И птицы-то не летают, как раньше, куда там! Пронесёт одну по небу сквозняком и скроет.

Человеческой душе в такие дни тягостно живётся. Задувает в ней радость и надежду, как огонь свечки на ветру. Уж стараешься и так, и эдак прикрыть, а всё дует, дует. В погожую пору и небо и земля помогут, только теперь – их самих бы кто утешил. А человек нынче как может, так и согревается.

Вот с этими самыми невесёлыми чувствами шла я по просёлочной дороге в деревню Лужки, к корзинщику Петру.

Так сложилось, что задержала меня жизнь в деревне, осталась я тут на всю осень. И огород уж убран, и цветы отцвели, и траву косить не нужно. Запустели мои дни без летних забот. И придумала я себе дело: корзины плести. Только посоветоваться бы с кем? Это же целая наука. Из какого прута да с чего начинать, там же и в два прута плетут, и в три. Спросила соседку, нет ли корзинщика в округе?

– А как же, есть он. В Лужках живёт, Пётр, корзинщик. Мы у него все и закупаемся, уж сколько лет! Напротив церкви дом их, да там спросишь, скажут.

Я обрадовалась, засобиралась. Вот и ладно, думаю, начну новую затею осваивать. А уж как в калитку выходила, соседка мне кричит через забор:

– Ты только поимей в виду – слепой он!

– Как слепой? – Я остановилась.

– Да вот так уж, слепой теперь.

Она подошла, обтирая руки о край передника.

– Он лет пять как ослеп. Болезнь какая-то на глаза села, всё хуже, хуже, потом и совсем видеть не стал.

– Слушай… Ну так чего же я к нему пойду, раз он слепой?