Хорошие люди. Повествование в портретах

– А и ничего, иди. Он как плёл, так и плетёт, по-прежнему. Как-то приспособился, говорят. Он только этим и зарабатывает, корзинами своими. Вика, жена его, на рынке ими торгует. Иди-иди, он мужик толковый, непьющий. Он тебе всё и подскажет.

Пойти-то я пошла, да только всю дорогу скребло у меня на душе. И погода тёмная, и корзинщик этот, Пётр, который ослеп…

Ветер в полях так разошёлся, что обдирал меня холодом. Насилу дошла я до Лужков.

Дом их нашёлся сразу, там на заборе три корзины висели. Перед домом, посреди участка, какая-то женщина, замотанная платком и в ватнике, возилась, укутывала на зиму молодые вишни. Видно, жена Петра этого.

Задувало беспрерывно, и она, бедная, всё мучилась с полотнищем, развевавшимся и никак не желавшим оборачиваться вокруг деревца.

Перекрикивая ветер, кое-как мы с ней познакомились, я предложила помочь. В четыре руки дело пошло быстрее. Обмотали оставшуюся пару саженцев, пошли к дому. Там уж потише было.

– Так вы, значит, к Петру, за советом? – спросила Вика. – А он уж с час как на реку ушёл, за прутом. Да вы проходите в дом, обождите в тепле.

Я отказалась, сказав, что лучше на реку схожу, посмотрю, какой ивняк для корзин подходит. Вика махнула рукой:

– Он во-он там, под холмом режет. Туда ступайте.

Спустившись с холма, я сразу увидела Петра. Тот стоял вдалеке, посреди луговины, пролёгшей к реке. Слепой стоял ко мне спиной, был он совсем не худой, как мне представлялось почему-то, а очень крепкий человек в куртке с поднятым воротником и без шапки. Он стоял лицом по ветру, и тот трепал его тёмные волосы. Иногда слепой поворачивал голову налево, замирал так. Потом направо, снова замирал, будто прислушивался.

Окликнуть его? Неловко. Подойти, так я его напугаю, опять нехорошо.

– Ну, что вы там встали? Идите, идите сюда! – крикнул он, обернувшись. Выходит, слышал меня, так далеко слышал?

Я подошла. На меня смотрел очень весёлый, сильный человек. Нет, не смотрел, глаза его были спокойно закрыты. Но смотрел. И улыбался мне. Над улыбкой чернела густая щётка усов.

Его лицо было вообще непохоже на слепого. Обычно лица у них напряжённо-осторожные, внимательные. Этому же человеку было весело.

– Напугал я вас! – рассмеялся он. – Вы там встали, и всё никак.

– А я к вам…

– Ко мне?! – он удивлённо шевельнул бровями над прикрытыми веками.

– Ну да, я вот у вас думала про корзины расспросить, тоже плести хочу…

Я сбивчиво начала объяснять, но он так хорошо слушал, так правильно менялись улыбка и внимание на его лице, что стало мне легко.

– Вот и правильно пришли, как раз отсюда и надо начинать. Вы только подождите немного, – он протянул руку, тронул моё плечо. – Я тут ещё кое-что послушаю, а потом и вам покажу.

Пётр снова повернулся к реке и замер, вслушивался.

Что он может услышать сквозь такой ветер? Да и зачем вообще он тут стоит?

– А я вот так куст и выбираю! – сказал он вдруг. – Его слышно, какой хорош, тот и шумит густо. Вон, понаросла где!

И он уверенно пошёл к берегу, забирая вправо, туда, где и впрямь мотались на ветру голые кусты ивняка. Последние листья срывало с них и уносило вдоль по полю.

Пётр не искал дорогу, но шёл ровно и верно. Да и тросточки у него не было. Лишь иногда, словно чтобы удостовериться, в нужный момент протягивал руку, касался куста, который мы обходили.

– Этот не наш. Видишь, у него лист без зазубрин и цвет прута тёмный. Этот, – он прошёлся рукой по веточке следующего, – наш, но болеет он, ломкий. Нам ещё правее надо. А я так вот и научился, понемногу, путь знаю, – он всё время словно отвечал на мои немые вопросы, – и заросли свои знаю, но вот не ожидал, не ожидал, что так разрастётся к осени. Уж как я ветру сегодня обрадовался! Сейчас их слышно, и обходить-ощупывать не надо, и листву лишнюю обтреплет.

– А если летом собирать?

– Не-е, летом не годится. Соки в пруте ходят, листва живая, не то будет. Вот теперь – самая страда для меня.

Он вдруг резко повернул к самому краю берега, пошёл-пошёл через кусты, раздвигая их и всё шире улыбаясь. Волосы его развевались, а я еле успевала за этим довольным человеком.

Было в нём всё же одно, роднившее его повадки с другими слепыми: он не поворачивал лицо к тому, к чему проявлял внимание. Пётр держал голову статно, тут что-то от повадки оленя, который не приглядывается, а чутко вслушивается в мир.

– Вот она! Понаросла, понаросла родная! – ласково причитал он, оглаживая обеими руками два круглых куста над самой водой. – Видишь, ива остролистная. Листики, – он тронул край одинокого закрученного листа, – зубристые такие. Её и режем.

Тут слепой замолчал, он был весь с этим кустом, а не со мной.

Что-то шептал, трогал ветви.

Потом, достав из кармана секатор, ловко перехватывая сразу по несколько веток, стал резать прут. Набрав большую охапку, он уложил её в ровный сноп, вынул из-за пазухи верёвку и два ремня, перетянул, перевязал, аккуратно вдел руку в петлю, переправил её до плеча и, закинув вязанку за спину, распрямился.

– Пойдём?

Мы шли по луговине к сосновому холму, что под деревней. Деревня-то ещё выше стоит, совсем на горе.