Хорошие люди. Повествование в портретах

На столе было разложено всего шесть инструментов, каждый сам, отдельно: резак, шило, секатор, оселок точильный, какая-то старинная небольшая вещица из дерева и железа…

– А вот это? – потрогала я ту штуку.

– О, это чудесная вещь, щемилка называется. Ею прут окоряют, обдирают значит. А та, что ещё правее, – жамка, – он провёл рукой по широкой гладкой досочке с округлыми краями, – ею прут жамкают, осаживают в плетение, чтобы плотно получалось. Это вещи старые, дедовы ещё.

Пётр потрогал инструменты:

– Немного у меня оружия? Заслуженное зато. Такое теперь не сыщешь. Ты не бойся, тебе щемилка не понадобится, я по-другому научу. А вот рулетка пригодится. Сам-то уже рукой, ладонью прут меряю…

Он медленно ощупал лежащее на столе неоконченное донце, уложил его ещё ровнее, поправил свисавшие прутики и, сделав над ним обеими руками ещё один, утверждающий жест, улыбнулся:

– Вот… Давай уже покажу тебе, с чего начинается.

Слепой вдруг откинулся на табурете так, что я испугалась: упадёт… А он, ловко дотянувшись до прутьев на стеллаже, выбрал несколько коротких и, качнувшись обратно, выложил их на стол.

– С основы пойдём, от дна.

Он учил, я пробовала, я ошибалась, он поправлял, терпеливо показывал снова. И было у меня точное чувство, что это не у него не хватает нужных человеку свойств, а у меня не хватает. Он-то умелый. Я путала прутья по толщине, пяти миллиметров от трёх не отличала, я сбивалась в порядке плетения, у меня соскальзывал инструмент, даже шило упало, звонко брякнув. От этого звона я совсем смутилась.

А Пётр спокойно забирал у меня из рук кривую заготовку, ощупывал, поправлял, возвращал. Всё улыбался в усы, терпеливо повторяя одно и то же:

– Левый – сверху правого, и за лозу, от себя, потом к себе. Теперь уже этот левый, и его – от себя, к себе. Левый, и – от себя, к себе. От себя – к себе.

В какой-то момент он повернул голову в сторону, потянул носом воздух:

– Сварился уже. Пора.

Встал, снял с плитки высокий бак, захватил щипцами один сноп горячих тёмных прутьев, переложил на решётку стеллажа, потом другой, третий. Поправил руками.

– Вы по запаху готовность чувствуете, а мне – как определить?

– Часа два вари, оно достаточно. А я… да, по запаху. – Он сел к столу, вздохнул. – Вике вон – прямо беда с моим нюхом… Ну, доплела? Покажи.

Дно было кривоватое, но слепой, ощупывая плетение, утешал:

– Тут подожмём, так, это – ничего, заправишь потом хвост и подрежешь, тут – ровнее пошло… Нормально всё. Потом наловчишься. Смотри, как дальше.

Через час какая-никакая, а вышла у меня стенка корзины. Руки болели, я стала растирать пальцы.

– Ты руки испортишь, сотрёшь, – заметил Пётр. – Хватит на сегодня. – Покрутил в руках корзинку, проверяя плетение. – Уж и ошибаться стала с устатку, сбилась.

Быстро переплёл, исправив.

– Всё. Пойдём, провожу тебя. Покурю заодно. А корзину забирай, доделаешь, вон, и прута тебе дам.

Мы собрались, вышли на крыльцо. На улице потеплело. Спускались мягкие облачные сумерки. Видно, к снегу.

Сонная Дамка, позвякивая цепью, вылезла из конуры навстречу хозяину, повиляла хвостом, но поняв, что гулять не пойдут, забралась обратно.

Слепой похлопал по карманам куртки, достал сигареты, закурил. Курил он по-военному, в горсточку.

– Ты не пугайся, что сложно. Я же, когда ослеп, тоже ничего поначалу не мог. Раньше-то умел, а тут – всё рассыпалось, путалось. Сколько времени ушло, пока руки научились…

Пётр замолчал. Я ещё в мастерской замечала, как он вдруг затихал в сосредоточенной задумчивости. Теперь видно было, что готов он что-то важное сказать, ищет слова под мысль.

– Я тут тебя учу, мол, такой я мастер, всё умею. А неловко мне. И давеча, тогда, мы с тобой когда говорили, про цельность в человеке… Оно всё не совсем так. Или совсем не так.

Он погладил рукой заснеженные перила крыльца, затянулся.

– Я как от глаз сам отказался, так про болезнь больше и не думал. Приноравливаться стал, ощупью учиться. И вроде пошло. И мне уже казалось, что собрал я себя. Но вот ведь в чём штука: мы же себя не очень знаем, нам кажется, что вот спокойно внутри, хорошо, да так и будет. А в самой глубине, там, где и не заметишь, копится чего-то, варится. Да потом как закипит! А ты, дурак, и не думал.

Он протянул руку вправо, нащупал на перилах баночку-пепельницу, стряхнул пепел.

– Во мне так закипало много раз. Срывался я на Вику, орал, напивался. Потом отпускало. Но однажды так своротило меня… Тогда я уже и корзины снова плёл, и с хозяйством справлялся. И решил я проверить, что от моего зрения осталось. Подготовился к этому, понимал, что момент особый. Ну, открыл глаза. А темно, совсем темно, даже света не вижу, даже пятен. Так я так и думал, только проверил, убедился. Ну, и закрыл глаза. Тогда я спокойно так, мне казалось, это принял. Мне казалось, понимаешь?