Хорошо, когда улыбаются

И вдруг… Что такое? Вдруг зазвонила… подушка. Серёжка не поверил ни глазам ни ушам. Но подушка упрямо продолжала звонить и звонить. Самая обыкновенная подушка, с четырьмя обыкновенными углами, в белой обыкновенной наволочке лежала и… звонила. Лежала она, правда, на необыкновенном для подушки месте — на письменном столе рядом с чернильницей и настольной лампой, у которой абажур был похож на девчачью плиссированную юбку. Лампа, наверно, очень гордилась этой юбкой-абажуром, стояла такая высокая, стройная на белой тонкой ноге.

А подушка звонила и звонила, как будильник, который завели до конца. Серёжка подошёл к ней, дотронулся до неё пальцем и почувствовал в подушке мелкую дрожь, будто она испугалась чего-то. Чудеса какие-то! Серёжка приподнял подушку. Звон сразу же усилился. Вот оно что! Телефон! Оказывается, никаких чудес не было. Подушкой накрыли телефон. Наверно, для того накрыли, чтобы его звон не разбудил тех двух, что сопели сейчас за сетками кроватей-близнецов. Серёжка снял трубку.

— Алло, — сказал он тихо и прикрываясь подушкой.

— Это Василий? — злым мужским голосом спросила трубка.

Серёжка только хотел сказать, что Василий ушёл в «Гастроном», как этот голос через трубку обрушился на него целым потоком брани. Голос скрипел, визжал, скрежетал, будто напильником неистово ёрзали по железу.

Этот голос до того ругал Василия, что Серёжка как можно плотнее прижимал трубку к уху, чтобы от этой ругани не проснулись те в кроватках-близнецах.

Голос был высокий, хотя и мужской. Серёжке казалось, что этот мужчина должен быть сухой, длинный, с крючковатым носом и жёлто-зелёным лицом.

Какой-то Вася чего-то там натворил, и теперь его ругают на чём свет стоит. Какое до всего этого Серёжке дело? Положить трубку на рычаг и накрыть подушкой. Пускай звонит, через подушку всё равно никого не разбудит.

А злой голос скрежещет в Серёжкино ухо:

— Если через пять минут не уберёшь своё лохматое страшилище, я его в ванне утоплю или с пятого этажа скину.

— Ой, — заволновался Серёжка, — так ведь оно живое!

— Кто оно? — опешила трубка.

— Страшилище.

— А как же не живое?! Ещё какой живой, идол одноглазый. Идёшь по лестнице домой, а он сидит.

— Ну и пусть сидит.

— Так противно смотреть. Настроение портит.

— Ой, дядя, не топите его пока и не скидывайте. Ну ещё немножко не топите, я вас очень прошу.

Но тот крючконосый жёлто-зелёный дядька уже, щёлк, повесил трубку.

В это самое время вбежал Вася, тщательно затыкая пальцем дыру в детской муке.

— А она сыплется почему-то, — сказал он Серёжке.

Но тот даже не посмотрел ни на муку, ни на дыру, ни на палец.

— Сиди, карауль. Я пошёл.

— Куда?

— Страшилище выручать, а то его в ванне утопят или с пятого этажа скинут.

— Кого? Чего?

— Идола одноглазого, вот кого.

Вася ни о чём не успел расспросить Серёжку, потому что один миг — и его уже в комнате не было.

Вылетев на лестничную площадку, Серёжка остановился. Кого искать? Куда бежать? Бежать, наверно, надо на пятый этаж, раз страшилище хотят с пятого этажа скидывать и скорее всего в этом подъезде, потому что зачем этому страшилищу мотаться по чужим подъездам, когда у него свой есть?

Серёжка помчался на пятый этаж и понял, что не ошибся.

Страшилище прохаживалось по верхней ступеньке лестницы и жмурило свой единственный глаз. Сомнений не могло быть. Это было — оно!

Серёжка приостановил бег, будто устал. А чего ему было уставать, когда он всего два этажа пробежал?

Идолом одноглазым оказался самой страшной страшноты… кот. Старый. Трёхцветный. Хромой. Без глаза. Без уха. Без хвоста. Второе ухо, которое ещё оставалось на голове, тоже было неполным.

Серёжка остановился и прислонился плечом к перилам лестницы. Кот тоже остановился, перестал прохаживаться. Молча и настороженно они глядели друг на друга.

— Киса, тебя как зовут? — негромко, мирно спросил Серёжка.

Страшилище шевельнуло единственным неполным ухом, но с места не сдвинулось.

— Иди сюда, иди ко мне, кисанька.

До того чудно было называть его кисой. А как иначе назовёшь?

— Ну, иди, иди, спускайся, а то тебя в ванне утопят.

Серёжка протянул руку. Может быть, страшилище понимало человеческий язык, а может быть, мирный тон Серёжкиного голоса сыграл свою роль, но кот вдруг ковыльнул на ступеньку ниже. А Серёжка шагнул на ступеньку выше. Так они приблизились друг к другу на две ступеньки.

— Ты не бойся меня, я тебя не стану с пятого этажа скидывать, — объяснил Серёжка, а кот внимательно слушал, и морда его делалась какой-то другой, не такой уже и страшной.

Вот он словно на цыпочки приподнялся, стал выше и вдруг мягко потёрся головой о стену, будто это была не кирпичная стена, а что-то живое и доброе. Наверно, кот хотел показать, что он совсем не злой, что он может быть и ласковым, когда захочет, и вот так же, нет, наверно, ещё добрей, может тереться о Серёжкины руки.

«И не такой уж ты страшный, кот-котище, — думал Серёжка. — Это только в первый момент кажется, что страшный. А потом приглядишься — кот как кот, ничего особенного».