Хорошо Всем Известная (СИ)

В высшем смысле там, похоже, ни у кого и не было тени, а если кто-то невзначай приволакивал ее за собой, бедную тень запросто могли истоптать ногами, да и сколько раз бывало, конкретно бывало, что в бедняжку плевали как в урну и гасили в ней сигареты как в пепельнице. Так что Марнухин изрядно рисковал. Но, после первого пробного захода, омытого потом и осмеянного Манечкой, все у него временно пошло очень даже неплохо на бесконечных вечеринках. Скажем прямо, невозможно объяснить, где и в какое время происходили эти сборища. Порой Марнухину даже казалось, что они вообще никогда не прекращаются, а места для них выбирают (но кто?) такие, где почва почему-то не ощущается под ногами или вовсе исчезает из-под ног. Во всяком случае, двигались все в затуманенном и не иначе как слегка подкрашенном пространстве, двигались с необыкновенной легкостью. Старые перечницы и старые пердуны преображались внезапно в танцоров, вертунов и с замечательным молодечеством перебирали обретшими скорость и ловкость ножками. А уж как расфранчены, размалеваны, как улыбисты были! Марнухин в голове-то своей смекал, что если не поддаваться гипнозу, то все и предстанет в истинном свете и первым рассеется мифотворчество его подружки, тычущееся ему в глаза своей хищной насущностью. Но девушка искусно творила волшебство, а при случае - только забрезжит опасность провала - показывала зубки. Грызла своего околдованного спутника, доказывая, что не баснословна; ругалась, когда тень сомнения или недоверия пробегала по его лицу. С другой стороны, могла ли она и впрямь сочинить, да с таким бесовским правдоподобием, всю эту химеру легкости, очарования, воздушности и приятности? У Марнухина нет-нет да мелькало соображение, что у девушки оттого великая сила и власть, что она сама является не только потребителем рекламного дурмана, но и неким источником его. Она же была, очевидно, и главным действующим лицом коротких и бьющих наверняка рекламных фильмов. Марнухин как будто узнавал ее в девушках, набивавших себе на экране пасть жвачкой или раздвигающих ноги для демонстрации достойного их нижнего белья, и им мало-помалу овладевало подозрение, что его подружка не иначе как магическим путем вкладывает в недра всех этих ухмыляющихся девиц частичку своей души.

Осторожный, он старался выказывать прежде всего здоровый интерес к происходящему вокруг, своего рода научную пытливость. И он замечал: сущее здесь течет ровно, не взбрыкивая, мерно перемещается в неизвестном направлении могучей рекой без всплесков и каких-либо приметных игр света и тени на поверхности. Впереди безбрежно размещался туман или океан, - об этом Марнухин старался не думать. В грандиозном мираже, захватившем его, куда как внятной, впечатляющей ему показалась самостоятельная и трепетная попытка его проводницы создать поперек течения по-своему тоже грандиозное полотно, некую фреску инобытия. Попытка выразилась в словах, обращенных девушкой к важному, но чрезвычайно улыбчивому старому господину. Старик терпеливо и не без внимания выслушал юную красавицу. В какой-то момент он вдруг отпрянул, вынул из кармана, покопошившись, таблетку, сунул ее в рот, рекламно пожевал и снова приник к Манечке. Она просила не за себя, а за Марухина, и Марнухин собственными глазами увидел, что ее просьба - еще не все, это только обертка, в которой скрывается близкая к подлинности просьба, а уж эта последняя, с приятностью раскушенная старым господином, содержит в себе наилучшим образом поданное прошение устроить ему, Марнухину, харизму. Подумаем, отозвался господин. Это звучало как обещание. Но чтоб оригинально, неподражаемо, небывало, настаивала девушка. Она торжествовала, веруя, что ее просьба услышана и будет удовлетворена. А старик уж и ангельскими крылышками высказывал намерение Марнухина украсить. Затем он вещал о полезности быстрого утоления голода с помощью изделий, приготовленных гибкими и нежными пальчиками девиц с вытянутыми, как у уток, носами, и снова возникала в его руках та же красивая обертка, и он разворачивал ее, и с вожделением разглядывал, и с выражением детского восторга на своем лице крепкого и умудренного житейским опытом старца засовывал себе в рот. Марнухин, само собой, недоумевал: для чего ему харизма? Впрочем, нужна ли она ему, это в порядке интересов было, скорее, что-то второе, даже десятое, ведь, может быть, и нужна, а вот на первое место выходил неуместный здесь вопрос, что она представляет собой, эта самая харизма. Марнухин едва ли понимал подобные вещи, не чувствовал их. Ей-богу, он был глух к ним, однако чего не следовало, так это показывать свое удивление, не говоря уж о незнании, более того, пора было освоить манеру ничему не удивляться в этом мире. Мучил еще вопрос, не обманывает ли старик. Разве что-то в его словах и действиях говорило о духовности, которую он будто бы в себе воплощал? Но Марнухин слишком симпатизировал Манечке, слишком уважал ее желания вообще и ее пожелания на его счет в частности, чтобы позволить себе подлинные сомнения и тем более открытое недовольство.