Хорошо Всем Известная (СИ)

Вымотало также и последовавшее затем общение с неторопливо, но плотно вдвинувшимися в его незатейливое существование Петей и Катей. Оно вообще показалось ему с самого начала незадавшимся, жестко обозначившейся тупой обыденностью повеяло на него. Он подумал, что люди, вьющиеся вокруг Манечки, а в особенности как раз Петя и Катя, все эти субъекты, беспечно шляющиеся по узкой тропочке между добром и злом и любой миг готовые опрокинуться в самую обыкновенную пошлость, на самом деле не романтичны, как можно было подумать о них со стороны. Они заурядны в самом что ни на есть земном, человеческом и гнусном смысле. Рядом с ними, так мало похожими на ангелов или способных произвести благоприятное впечатление героев популярных книг, он вдруг как-то странно, с какой-то болезненностью ощутил, что жизнь горазда обрушивать на его голову массы разных нелепых вещей. Жизнь всегда готова некоторым образом размякать и показывать себя в высшей степени неопределенной и невнятной, может быть, даже целиком и полностью бессмысленной. К сочинительству он поостыл; теперь не понимал, зачем оно ему, собственно говоря, понадобилось. Разве что странно было ему, что он, влюбленный в Манечку и хорошо ориентирующийся в ее недостатках, так и не покончил с ней в своем быстром и легко давшемся ему рассказе. А Петя и Катя напирали, сыпались поучения, предостережениям не было конца. Ты тут того... Не вздумай... Еще не хватало, чтобы всякая мелюзга рушила нашу чистоту и отнимала у нас покой... Гордеев обернулся зловещим созерцателем приближающегося конца Марнухина, а конец этот, по мнению Гордеева, с предельной очевидностью вытекал из заключительных строк марнухинского рассказа. Финансист бесшумно и страстно следовал повсюду за обреченным, опасаясь пропустить момент, когда тот полезет в петлю. Когда это случится, он подумает: дело доброе, правильное; и разовьет свою мысль следующим образом: ты с наглым спокойствием смотрел, как я мучаюсь в руках самодуров, а теперь я с чувством глубокого удовлетворения взираю на твои мучения.

Среди ночи Катя взревела на весь дом:

- Уже? Ломится? Вышибает дверь?

Со всех сторон, из углов разных, сверху и снизу зашептали, чтоб успокоилась.

- Защити, старый, меня, бедную! - стонала Катя.

Утром неожиданно приехали в Куличи Алексей Сергеевич и Антон Петрович, и Марнухину снова пришлось взять в руки опостылевший рассказ, читать с показным воодушевлением. Растленные старцы похохатывали, слушая.

- Так и я мог бы написать, - вынес приговор желчный Алексей Сергеевич.

Услышав это, Марнухин понял, что рано сложил с себя литературные полномочия, еще только наступает пора самоутверждения, еще только предстоит завоевать расположение читателей.

- Но где и как добыть мне такой талант, чтобы написать лучше? - спросил он с недоумением.

Антон Петрович развалился в траве, а Алексей Сергеевич сунул пальцы ему в рот, раздвигая губы таким образом, чтобы вышла угловатая или непосредственно квадратная улыбка.

- Возможно, - мягко улыбнулся затем Антон Петрович, - наш приятель Алексей Сергеевич спрятал искомое... вы талант ищете, мой юный друг, я правильно понял?.. да, припрятал на своем складе пиротехники. Скажу еще вот что. Говорят, беда нашей нынешней литературы коренится в отсутствии серьезного читателя. В таком случае мы как критики вашего рассказа ровным счетом ничего не значим.

- А вот я? - воскликнул Марнухин. - Я, допустим, в каком-то смысле тоже читатель, и я не отсутствую.

- Да что вы... Что вы все о себе да о себе? Вы спросите Алексея Сергеевича. Разве извивается он червем между строк, погряз в словах? Разве он книжный червь? И еще вопрос, впрямь ли уж большое значение имеют для литературы такие вот Алексеи Сергеевичи, особенно если речь идет о литературе действительно серьезной, по-настоящему впечатляющей. Вовсе не в качестве ответа замечу тут, что речь я веду фактически только о прозе, поскольку жизнь наша не что иное, как проза. Это попутное замечание. Можно ли ответить на поставленный вопрос? Профессор Хренов однажды сказал: попробуем остановиться мыслью на том соображении, что тот огромный процент не читающих умные книжки, который имеем ныне, в старину был огромным процентом неграмотных. И сразу все стало на свои места. Вокруг уносящегося в невероятные умствования Николая Кузанского или, скажем, Епифания Премудрого плескалось необозримое море людей, даже и не подозревавших о возможности, а тем более необходимости мыслить и писать книги. Вы, мой друг, в своем рассказе уронили что-то о тумане или океане впереди. Но вы как бы о чем-то просторном, тогда как там, может быть, чрезвычайно узкое пространство, погреб, банька, тараканы и вокруг одного умника сотни фейерверками взмывающих дураков. Стоит хоть чуточку обмозговать это предположение, как уже напрашивается вывод. Какая, собственно, разница для писателя, для книги, для литературы в целом - неграмотен потенциальный читатель или просто не желает читать?