Хождение к Студеному морю

Когда все допили и доели, Агриппина придвинулась к мужу поближе и запела: «Славное море, священный Байкал, Славный корабль – омулевая бочка…» Корней слушал, но перед глазами вставал не Байкал, а Дарьюшка. Ему даже на миг показалось, что это она и поет. В душе воскресали воспоминания, таившиеся в самых сокровенных уголках сердца.

– Ой, дальше слова запамятовала. Ну да ладно, начну другую. Вот любимая Юры – «По диким степям Забайкалья»…

– Поете вы, Агриппина, очень душевно, – похвалил Корней.

– Признатца – с детства люблю петь.

– Песни только у вас почему-то грустные – прям душу рвут. Наши другие. В наших нет страдания, наши покой душе несут.

– Поешь веть то, што сердце в сей миг просит. А вообще-то песни у нас разные. И веселые и грустные, и даже озорные. Скока себя помню, в нашей семье всегда пели. Мама, Царствие ей Небесное, вельми голосистая была. Пела первым голосом, завсегда вытягивала песню. Ей баили: «Ты уж тяни, Катерина. Ты уж вытянешь». У нас в деревне песню чувствовали. Сразу кучей не пели. Как хто-то один запел, так каждый пристраивался к его голосу, как к нотке. Так песня сама и росла. Хочешь повыситься, ежели голос позволяет, – так и повышай. И также заглыхали. Недавно в поселке хор организовали, так там не можно голос возвышать, себя придерживать надо.

А скоко колен выводили! Мой-то, – она похлопала мужа по плечу, – зело басит. Про нас так и рекли «Вишь Агриппина с Юрием прошли, прогудели».

– В нашем скиту тоже будь здоров поют. Особливо на праздники. А молодежь вечерами на лавочках распевается.

– Я ишо, што! – продолжала Агриппина. – Вот свекровь, Царствие ей Небесное, песельница редкая была. Скоко давношных текстов помнила! Я и половину не ведаю. Она и гласовым пением по крюкам владела. Правда, больно властная была – ох доставалось мне от яе.

– Да не токо тибе одной, – опять подала голос тетка.

– То правда! Сама толком пуговку пришить не умела, а гоняла, прости Господи, по всем швам. Все утро лежит на печи, нежится. Встает токо к готовому самовару. А ты ишо до свету поднимаеся, трясешь яе потихоньку, шепотом просишь благословения:

– Мама, благословите по воду сходить.

– Господь благословит.

Она веть колодезную воду не пила, токо с речки. До нее с полверсты. А я в ту пору худющая, слабая была. Она меня все поначалу донимала: «Девка, и как тибя ноги носют? Того гляди падешь». Я шибко стыдилась своей худобы. Это таперича в тело вошла.

Так вот, покуда зимой несешь эти полверсты, так вода в ведрах ледком схватывается. Первый раз пошла без топора. Раненько пошла, нихто не прошел ишшо. Так я кованым крючком коромысла исхитрилась раздолбить лед. А ковшика нет – видать, утопили, – нечем воду черпать. Ет че ж? В таку даль без воды пойду? Че скажуть-то? Так я в ведра пригоршнями набрала. А ведра большие… Молчала, не сказала, как мне вода досталась, а то ить она пить не станет, выльеть. Така вот была, Царствие ей Небесное.

– Можа, она ишо бы пожила, да на ея мужа, отца Юры, одна баба наведмичила, – пояснила тетка. – Однова оне поругались крепко, дак та, вредина, в отместку таку боль ему между лопаток посадила, што бедняга ревом ревел. Кого токо не звали на лечбу. Все впустую. Так и помер. А сестрица моя без него вскорости следом ушла.

– Дядя Корней, вот вы обмолвились, што песни у вас другие. Спойте что-нибудь.

– Коли интерес есть – слушайте.

И, перебрав в памяти, спел любимую и близкую по духу «Колыбельную Исусу Христу».

– Ваша правда! Красивая, приятная песня.

– Пока вы калякаете, я тесто поставлю, – подхватилась тетка. – Утром расстегаев спроворю.

Замесив опару, она накрыла бадью полотенцем, сверху фуфайкой и, ласково приговаривая: «Расти, млей нам на радость», – придвинула ее к теплому боку печи.

Тем временем захмелевший Юрий принялся требовать еще браги, но тетка одернула:

– Пошто блажишь? От сердитых слов опара опадет…Ложись, постлано, – добавила она уже миролюбивей.

– Не бурчи, я ж не по-злому, – вяло оправдывался Юра, выходя покачиваясь из-за стола.

Перед тем как лечь, он, убедившись, что углей в печке нет, закрыл заслонку в трубе.

Корнею постель приготовили на лавке, накрытой конской шкурой с густым зимним мехом. Рядом на табурете лежало мягонькое заячье одеяло. Когда задули лампы, он еще долго чуял запах погасших фитилей.

* * *

Утром Корней, умывшись снегом и подкрепившись медвежатиной, подманил солью оленей. Простившись со столь приятными и близкими по духу людьми, погнал упряжку к Лене. На реке скорость заметно возросла.

К полудню его зазнобило. Голова налилась тяжестью, во рту пересохло. Пришлось остановиться, чтобы заварить противонедужного чая. Выехав на береговую террасу, прижатую отрогом к реке, освободил от упряжи важенок. Те тут же принялись копытить ягель.