Хождение к Студеному морю

Согревшись, Олег занес с улицы спальный мешок и четырех белоснежных песцов. Мешок вывернул и повесил для просушки. Песцов связал попарно и перекинул через жердь размораживаться.

– Оттают, обдеру. Чего время попусту терять. Корней Елисеевич, вы бы свой спальник тоже занесли.

Свернувшийся клубком на сундуке рыжий кот, чуть приоткрыв глаза, не поворачивая головы, которая, казалось, росла прямо из туловища, внимательно наблюдал за действиями пришельцев. Сочтя, что их появление ему ничем не угрожает, намусолил лапу и принялся старательно елозить ею по круглой морде. Завершив туалет, сладко зевнул и вновь растянулся во всю длину. Басовито мурлыча, он, похоже, вспоминал что-то приятное из своей кошачьей жизни.

– Нече разлеживаться! Поди в сени! Мыша лови, – дед приоткрыл дверь.

Кот оставил призыв хозяина без внимания. Даже не шевельнулся.

– Редкий лежебока, но люблю. По первости, когда все разъехались, особливо как старуха померла, жуть брала. Шутка ли – один на сотню километров. Так я с им наладился балакать… Эх, было время! Тута ведь более семидесяти дворов было. Тапереча токо мы с Матвеем.

– Да уж! Заглыхает наш край, – согласился Олег.

– Поуезжали – обчества, вишь, им не хватает. Фельдшера, магазин подавай, – бурчал дед. – А мне без обчества куды как душевно. Ни под кого подлаживаться не надь. Делай что хошь. Воля! Олежек заедет, побалакаем и доста.

– А не трудно? Все же одному приходится делать.

– Спаси Христос! Силенка пока есть. Всяко, конешно, случается. Седмицу оттоле жаром мучился. Как приступит жар, выйду на мороз без верху, в рубахе и катанках – и облегчение. А оздоровился струганиной из нельмы. Поел и оздоровился… Така в той стружке сила.

Говорил дед, чуть запинаясь, и несколько лениво – как будто с трудом подбирал слова. Это придавало его речи особый колорит.

Кот поднял голову, лишь когда люди сели за стол. Выжидательно уставившись зеленоватыми глазами-плошками на хозяина, стал требовательно мякать.

– Не наглей. У тебя ишо не все в миске съедено! – беззлобно огрызнулся Арсений и, обращаясь к Корнею, продолжил: – Правда, порой начнет мерещиться всяка нелепица. Прошлогодь по осени, возвращаюсь с рыбалки в сумерках, коды уже все в один цвет, а на меня глазищи из-под куста пялятся. Ну, думаю, леший по мою душу явился. Вот нет же шерсти на мне, а туточки, не поверишь, будто вздыбилась по всей спине! Не пойму, то ли в башке смущение, то ли впрямь леший. Заговор вспомнил: «Недобрый глаз, не гляди на меня. Сгинь, нечистая сила!» Он в тот же миг ворохнулся так, што ажно куст затрясся. Однакась не спужался. И вдруг слышу: «Мяууу! Мяуу!» А то мой Матвей… Это ишо ништо. Ко мне анчутки в избу повадились. Токо уснешь, так начинают окаянные скидывать все со стола, так что все ходуном ходит.

Я ужо по всем углам пучки можжевельника развесил, на подоконниках челюсти щук разложил, крестики деревянные кругом поставил, над входом медвежью лапу пристроил. Токмо без толку. Все одно колотятся… Эх! Старость не радость! Правда, хуже, что и она проходит.

– Дядя, грех вам жалобиться. Вы ишо вон какой шустрый.

– Олежек, я, можа, и шустрый, однакась годы свое берут. Прежде я куда как проворней был. Щас как? Чуток поработаю и устал. Полежать тянет.

– Сколько ж вам лет?

– В точности не скажу. Думаю, к восьмидесяти близко. Долго живу, а помирать все одно не хочется.

– Арсений, как я понял, вы в этой деревне и родились?

– А то! Я самый что ни есть корневой. А вот предки с Аянского[82] тракту. Оне грузы и икспедиции сопровождали. Бывало, хаживали ажно до Якуцка. Однова на саму Камчатку. Дед баил, што горы тама диковинные, не в пример нашим – велики гораздо и подобны сенному стогу. Из них днем дым валит, а ночью искры и зарево. Оттого великий шум и гром происходит. Кто на них всходил – назад не вертался.

Коды Аянский тракт закрыли, оне сюды подались… Эх, кака деревня была! И свадьбы гуляли, и пели, и работали, и строились. Все было. Жили, можа, и трудно, зато весело. Таперича что? Одна поруха.

Пока Корней беседовал с дедом, Олег не сидел сложа руки: сноровисто обдирал отмякших песцов, соскабливал с мездры жир, натягивал шкурки на пяла и вешал для просушки.

С утра занялись баней. Прокопали к ней траншею, затопили печь. Набили чаны снегом. Чтобы стены прогрелись до нутра, топили весь день. Зато напарили кости и надышались здоровым дегтярным духом до упаду. Плеснут кипятку на раскаленные каменья и давай махаться, дико вопя от жара, веничком из полярной березы с кедровым стлаником до тех пор, пока жар не пробьет до костей, и бегом на снег остужаться. Так раз пять. После в натопленной избе сидели за столом в одних исподних рубахах и, исходя потом, пили бруснично-клюквенный отвар кружку за кружкой и разговаривали. Когда весь пот вышел, переоблачились в выданные дедом свежие рубахи и портки.

– Корней Елисеевич, а не пожить ли вам здесь недельку-другую. Мяса для собак заготовите. Зверя ноне тут множество наплодилось. Народу-то нет. Да и дяде веселыпе будет.

– А что, Корней, хорошая мысля! Всамдель поживи. Тебе и собакам роздых будет.