Хождение в Кадис

– Пир на твоей стороне, Барбаросса. Поэтому ты все еще здесь. Я тоже не верю обвинению и, кроме того, не почувствовал никакого ухудшения атмосферы. Мы с тобой изучаем сложные трактаты, и я не заметил, будто ворота понимания сузились. В общем, вчера у Юсуф-деде состоялся суд, и он вынес решение в твою пользу.

– Суд? – поразился Барбаросса.

– Духовный суд. Тебя не позвали, поскольку ты еще ученик и ничего бы не понял. Я представлял твои интересы и выиграл.

– Тогда почему Рума все-таки пришел этой ночью?

– Почему-почему? – Хайдар тяжело вздохнул. – О Аллах! Ты вложил в душу человеческую честолюбие и гордость, ответственность за других и безответственность по отношению к самому себе, смешал решимость и беспомощность. Ты столько всего нагромоздил в человеке, что он получился самым противоречивым и самым одиноким существом на свете…

– Ты хочешь сказать, что Рума действовал по собственной воле?

– Да, именно это я хотел сказать. А сейчас отправляйся спать, до рассвета осталось совсем немного. Завтра, когда ты придешь в медресе, сделай вид, будто ничего не произошло. А Рума за свой поступок даст ответ пиру.

На следующий день, под вечер, братья после целого дня учения собрались во внутреннем дворе. Отблески факелов играли на поверхности глазурованных широкогорлых кувшинов, заполненных до самых краев холодной ключевой водой. Над двором повис пряный аромат мускуса и лаванды, ветер стих, и казалось, даже стены домов источают благовония.

Суфии возлежали на подушках и звериных шкурах, слушая Руму. На сей раз он не читал, а пел суфийские притчи, аккомпанируя себе на сазе. Волшебное сочетание музыки и смысла действовало куда сильнее обыкновенного чтения.

Барбаросса сидел на траве возле Хайдара и видел, как слово властно подчиняет его своей воле. Сначала остановились и замерли глаза, затем побелела кожа, словно становясь тоньше, дабы легче пропускать слова внутрь тела. Барбароссе казалось, будто он видит, как притчи стекают вниз под гладкой белизной шеи и разливаются по всему существу Хайдара.

Рума закончил петь и замолк. Суфии молчали, погруженные в созерцание. Хайдар наклонился к Барбароссе и едва слышно прошептал ему в самое ухо:

– Ты говоришь, чистая правда… Я тебе верю. Мне всегда казалось, будто обвинение христиан в службе темной стороне облыжно. Мы, мусульмане, просто боимся иной веры и прячем свой страх под презрением и ненавистью.

Он выпрямился и некоторое время молчал, словно прислушиваясь к лишь ему слышному голосу.

– Как всякий правоверный, – продолжил Хайдар, снова склонившись к Барбароссе, – а тем более лицо духовное, я всегда презирал христианство. Смеялся над его сторонниками и ощущал великое превосходство над его жалкими попами. Прошло немало лет, прежде чем я постиг свою ошибку. И знаешь, кто открыл мне глаза?

– Кто? – прошептал Барбаросса.

– Наш пир, Юсуф-деде.

– Почему же он сразу…

– Потому, – перебил его Хайдар, – что истину невозможно получить в подарок. Ее можно только открыть самому.

Теперь я считаю, что нам есть чему поучиться у христиан. В них заложено большее чувство справедливости, они не считают силу единственным судьей на земле. В нашем Коране на каждой странице написано – убей, убей, убей. Всех, кто отличается от тебя, кто поступает по-иному – всех убей. Разве смертью можно что-то изменить или решить? Смерть – это всего лишь конец. Конец добру или злу, но не окончательный приговор, не выход… А у христиан по-другому, и этому не худо поучиться.

– Ты ошибаешься, Хайдар, – ответил Барбаросса. – Ты приписываешь христианам не присущие им качества. Наверное, ты хочешь увидеть их хоть в ком-нибудь, вот и переносишь желаемое на того, с кем плохо знаком.

– Может быть, ты прав, – согласился Хайдар. – Но прошу тебя, замолчи, не отнимай у меня надежду, Барбаросса!

– Ладно. Но все-таки знай, что я не случайно остался в медресе. Я не хочу возвращаться ни на христианскую землю, ни к христианству. Я больше не верую в их кровавого бога!

– Боюсь, что и в нашем Аллахе ты скоро разочаруешься, – прошептал Хайдар, отворачиваясь.

Прошло лето. Наступила осень с порывистыми северными ветрами и надоедливой изморосью. Босфор стал мрачным и неприветливым, лазурную голубизну воды сменила свинцовая непроницаемость. Пенистые буруны, точно вольные черти, гуляли по Золотому Рогу.

Мокрые кипарисы, клонившиеся под напором ветра, навевали глухую тоску. Двор постоянно заносило опавшими листьями, братья каждый вечер собирали их в большие кучи за колоннадой и жгли, но за ночь плиты снова оказывались заваленными. Мечеть, медресе и комнаты в домиках пропахли дымом.

С помощью Хайдара Барбаросса прочитал Коран от начала до конца. Противоречие между образом жизни суфиев, с утра до вечера предававшихся размышлениям о возвышенном, и предписываемым Кораном образом мысли бросалось в глаза.

«Да, я легко убиваю, – думал Барбаросса, – и этому меня учили. Но мне хочется, чтобы вера говорила о другом. Если она полна крови и жестокости, в чем тогда заключается милосердие Аллаха? Почему он велит выкалывать глаза и жечь пятки железом? Это люди умеют и без него.