Хождение в Кадис

Есть ли разница между пиром Юсуф-деде и игуменом Геннадием? Правда, от ясновидца я видел только хорошее, но игумен тоже, поди, добр к своим ученикам, а вот как поведет себя пир с отступником, не стоит проверять. Если он станет следовать букве закона, я снова окажусь в застенке.

Вера новая – мысли старые. Но что делать, куда податься? Нет, я больше не стану испытывать судьбу».

В один из дней Хайдар предложил Барбароссе провести ночь над сокровенным суфийским трактатом.

– Когда люди ложатся спать, – пояснил он, – духовная атмосфера в городе очищается. Погружаются в сон страх, ненависть, алчность, злоба, похоть и зависть. Днем порожденные ими ангелы, словно тучи серных мух, висят над головой, мешая проникнуть в суть божественных откровений мухаддисов.

Ночь выдалась теплая, безветренная, они отыскали укромное местечко в медресе, закрытое от посторонних взглядов, взяли с собой светильник и погрузились в чтение. Хайдар медленно, тщательно выговаривая каждую букву, читал строку за строкой, останавливаясь после каждого хадиса и трактуя прочитанное. Барбаросса слушал, то и дело задавая вопросы. Ему многое было непонятно, но он успел смириться с тем, что никогда не сумеет разобраться во всех хитросплетениях и таинственных поворотах мысли мудрецов ислама. Его интересовал прямой, простой смысл изречения, а витиеватые надстройки он пропускал, вполуха выслушивая пояснения Хайдара.

А тот возбуждался все больше и больше. От чтения его щеки порозовели, глаза засверкали. Барбаросса вспомнил, как описывается в одном из трактатов лицо вдохновенного суфия, и невольно улыбнулся: «утренняя заря плещется в быстротекущих водах».

В тусклом свете лампы Хайдар, с его шелковистыми волосами, четкими очертаниями высокого лба, с тонким изгибом бровей, был особенно красив. Он, видимо, почувствовал на себе изучающий взгляд Барбароссы, ласково улыбнулся, отложил трактат и, словно прочитав мысли товарища, заговорил совсем о другом.

– В мирских стихах и песнях воспевается женская прелесть! Какая грубость духа и какое несовершенство! Можно подумать, будто вся краса мира воплощена в женщине! Это неверно, так могут считать лишь слепцы, ничего не замечающие вокруг себя. Нельзя мерить красоту только телесными мерками. Мужчина – существо более духовное, чем женщина, и потому гораздо прекраснее!

Он замолчал, ожидая от Барбароссы подтверждения своих слов, и тот кивнул, не зная, как по-другому ответить на странный поворот разговора.

– Но если говорить о телесном, что может более радовать взор, чем молодой мужчина, – продолжил Хайдар, красноречиво поглядывая на Барбароссу. – Еще не огрубелый, гибкий, тугой, как натянутая тетива! Земля упруго прогибается под стройными ногами, каждый шаг – радость, наблюдать за его движениями – наслаждение!

Он остановился на мгновение, словно собираясь с духом, а затем придвинулся вплотную к собеседнику и продолжил:

– Ты прекрасен, друг мой Барбаросса. И я люблю тебя!

– Я тоже тебя люблю, – ответил Барбаросса, еще не понимая, к чему ведет дело Хайдар.

– О, как приятно слышать это признание из твоих милых уст! – вскричал Хайдар, нежно сжимая ладонь Барбароссы между своими ладонями. – Знай же, что я полюбил тебя с первого взгляда, с того мгновения, когда увидел незнакомца перед нашей мечетью. Возблагодарим же Аллаха, осветившего наши души столь высоким и сладостным чувством. А сейчас, любимый, я хочу поцеловать уста, вымолвившие слова, столь сладостные для моего слуха!

Он закрыл глаза и приблизил свое лицо к лицу Барбароссы, ища губами его губы.

«Содомит! – наконец сообразил тот. – Господи милосердный, как же я сразу не догадался!»

Он рывком встал и с такой силой вырвал свою руку из страстно сжимавших ее ладоней, что Хайдар упал лицом вниз. Подняв голову, он бросил на Барбароссу взгляд, полный недоумения и обиды.

– Извини, – сказал тот, – такие забавы не по мне. Спокойной ночи.

Барбаросса стремительно покинул медресе. Ночь, огромная, точно несчастье, приняла его в свои объятия.

Утром он как ни в чем не бывало поздоровался с Хайдаром, тот ответил ему обычным голосом, и день привычно заскользил по накатанной колее. Внешне все оставалось по-прежнему, они по-прежнему занимались вместе, и Барбаросса быстро продвигался в понимании арабского языка, на котором были написаны главные суфийские трактаты. Но внутри у него что-то сломалось, он оставался в медресе только потому, что пока не решил, куда идти. Ясновидящий почувствовал перемену, случившуюся с учеником, несколько раз приглашал его на беседу, долго расспрашивал, предлагал помощь.

– Путь суфия состоит не только из подъемов. Бывают и спады, их не нужно бояться и падать духом, а наоборот, утраивать усилия, – учил пир. Однако Барбаросса ему не верил, а рассказывать о ночном происшествии не хотел.

Все чаще он стал после полудня уходить из медресе и без всякой определенной цели бродить по улицам. Ему попрежнему нравился Стамбул, даже зимний, промозглый и сумрачный.