Хозяйка болот

Бойд отвез меня в рыбацкий лагерь, но к удочкам не притронулся. Мы катались на каноэ, и вокруг было тихо, молчало все, кроме этой ужасной птицы, ее крик походил на плач ребенка. Ночью, пока Бойд сдвигал койки, я полезла в бюстгальтер, чтобы заменить увядшие капустные листья свежими, которые принесла с собой. Я прижала их к своей ноющей груди, и мы попытались рассмеяться. Капустные листья! Но никакой смех не мог развеять тяжесть потери. Ночью опять крикнула эта ужасная птица – раз, два, три, четыре, пять, шесть. Детский плач, снова и снова.

В моем полубредовом сне это был ребенок. Она не погибла при падении, просто хотела, чтобы ее накормили. Почему я ее не кормила? А потом сон изменился, и уже Лони кричала с порога Лорны: «Мама! Мама! Я не виновата!»

Смотрю на строки, но ничего не вижу. Я не виновата? Погибла от падения?

Читаю кусок еще раз. И прямо тут, в вестибюле, то, что я, должно быть, знала всю свою жизнь и в то же время отказывалась знать, поглотило меня, как воронка. Я – Алиса, падаю и падаю в нору, вокруг меня в темноте появляются фрагментарные образы: пара плоских мокасин, спущенных сзади. Маленькие желтые резиновые сапоги, застрявшие в грязи. Ручей, дощечка шаткого моста. Десятилетняя девочка решила пройтись по болоту. Один шаг, другой, трава до самых глаз, режет кожу. Третья ступенька тонет. Я пытаюсь вытащить ее, но другая нога тоже проваливается. Грязь крепко держит меня. Комар поет мне в ухо, кусает меня за руку.

– Лони! Обедать!

Я оборачиваюсь, вижу ее у подножия дерева.

– Мама! Я здесь!

Она оглядывается.

– Здесь!

– Лорна Мэй Марроу! Что ты делаешь?

Она на другой стороне ручья, стоит, уперев руки в бока.

– Вытаскивай ноги и уходи оттуда.

– Я не могу.

– Потяни за верхнюю часть ботинка.

Я пытаюсь, но он тут же застревает.

Мама стоит и смотрит на меня целую секунду. Затем пробирается по доске, которую я перекинула через ручей. В последнее время мама такая толстая, что доски шатаются. Ее растоптанные мокасины хлопают по пяткам. Она словно идет по канату.

– Вытяни руки вверх, Лони, и откинься назад. – Ее руки сжимают мои и тянут. Мои ноги выскальзывают из ботинок, и мокрая земля пачкает шорты.

– А теперь вставай и иди за мной обратно через ручей.

Она снова ступает на доску, но та переворачивается, и мама медленно скользит вниз по илистому берегу, пока не натыкается на дно, и сидит на дне ручья в воде по пояс. Ручей неглубокий. Я скатываюсь вниз по берегу, чтобы помочь, спотыкаюсь и лечу лицом вниз. Мама пытается не рассмеяться. Мы сидим там, обе промокшие, и начинаем хихикать.

Но через несколько дней у нее начались сильные боли. Она позвонила Джолин, и та велела Марвину связаться с моим отцом. Папа с визгом шин влетел во двор, отнес маму в грузовик и велел мне идти к Рабидо. А сам помчался прочь.

Я провела два долгих дня у Джолин Рабидо, в спальне, пропахшей теплым пластиком и старыми радиодеталями, размышляя, почему мои родители бросили меня. И вдруг я оказалась у бабушки Лорны, у ее двери из кованого железа.

Папа сказал: «Мама плохо себя чувствует, Лони Мэй. Мы вернемся за тобой в понедельник». Мама не смотрела на меня.

– Не оставляй меня, – попросила я и повернулась к матери. – Мама.

Но кованая дверь-сетка ударилась о корпус, щелкнула и заперлась.

– Мама! – позвала я, схватив железо и тряхнув его.

«Мама!» Они уходили, а она не оборачивалась. Я знала, что уже слишком большая и не должна плакать, но мои рыдания были пронзительными и хлюпающими.

«Мама!»

Должно быть, я выбросила эти воспоминания в глубокий колодец, надеясь никогда больше их не увидеть. Но вот они вернулись благодаря паре строк из дневника. Как я могла не сложить два и два раньше? Здесь, в заметках, выведенных аккуратным почерком моей матери, вся наша беспокойная, запутанная история встает на свои места, как цифры кода от запертого сейфа. Вот почему я никогда не могла угодить своей матери. Ее маленький птенец выпал из гнезда. А дерево раскачала я.