Хозяин корабля

После этого двусмысленного ответа человек в зелёных очках раскланялся и ушёл.

Стол освободился; профессор распорядился сиестой. Леминак вызвался прочесть что-нибудь Марии Ериковой.

— Но что вы будете читать? — спросила она.

— То, что пожелаете: стихи, прозу или статью из журнала.

— Нет, — сказала Мария, — чтение меня не интересует.

— Чего же вы хотите?

— Спать.

— Спите, — сказал Хельвен. — Пока вы спите, я напишу ваш портрет.

— Начинаю, — сказала русская.

Она закрыла глаза.

Разъярённый Леминак вышел из салона.

— Удачи, — прошипел он художнику.

Хельвен и Мария остались вдвоём. За шторами угадывались иллюминаторы, раздувавшийся океан и послеполуденное величие тропиков. Обшивка корабля потрескивала от зноя. С цветов в вазах падали лепестки. Художник провёл рукой по лбу и почувствовал, что слегка вспотел. Мария не шевелилась.

Её глаза были закрыты, а ресницы отбрасывали на лицо шелковистую тень. Ноздри чуть заметно дрожали от сердцебиения, но этого было достаточно, чтобы у Хельвена пропало всякое желание взять кисть или карандаш.

«Как передать эту простую дрожь, эти неуловимые колебания жизни? — думал он. — Как их выразить?»

Он склонился к ножке кресла и заглянул под подушку.

Марии не нужно было открывать глаза. Она протянула руку, и художник покрыл её поцелуями. В это время Мария подумала, что он нуждался в некоторых мелких благосклонностях, заставляющих запастись терпением до конца путешествия, и решила дозировать их для него самым искусным образом.

Хельвен стал на колени, произнеся:

— Я буду говорить.

И он говорил. Не будем приводить его слова: все наши читатели их произносят, все наши читатели их слышат. В подобной игре нужно быть актёром; зритель и летописец для неё — плохие роли. Так что давайте вместо монолога любовника и кокетства дамы поставим знак, которым в теории музыки обозначают паузу. Вы, читающие эту историю, можете сделать её достаточно красноречивой.

В сделанном из драгоценного дерева облицованном борту этого странного корабля (возможно, он никогда и не существовал) стёртые в порошок атомы вместе с пышностью океана и неба, отражавших их лучи, словно два щита из изумруда и сапфира… и т. д… и т. д…: тема полна красивого лиризма, и мы предоставляем её изысканности вашего ума, дорогой читатель.

Нам интересен лишь результат этого разговора. Хельвен поверил нежным словам, которые произносила Мария. Для его сердца они были самым чудесным эликсиром и самым сладким бальзамом. Хотя он не был ни наивнее, ни глупее других, он не сомневался, что она его любит. В подобных вопросах опыт — мыльный пузырь, и распалённый любовник не боится ледяной воды будущих разочарований. Он верил, потому что она прекрасна со своей тяжеловатой пастью и хищной хваткой. Он верил, потому что она владеет искусством, позволяющим повелевать мужским сердцем и одновременно обострять желание и нежность, не удовлетворяя ни того, ни другого. Это была естественная функция: порождать миражи и иллюзии, а затем делать пируэт. Кошка играет с мышкой, змея — с птицей, женщина — с мужчиной, причём у последней куда более выгодное положение, чем у кошки и змеи, ибо мышка и птица обладают — по крайней мере, мы так полагаем — лишь заурядной чувственностью, у них мало тщеславия.

Пока Мария опускала на свои щёки облако пудры, предназначенной для того, чтобы придать лицу цвет по моде дня, пока она пробегалась палочкой кармина по своим губам, к которым прикасались многие случайности, трепала перед зеркалом слегка взъерошенные волосы, Хельвен верил в красоту жизни и вечную молодость мира.

Он верил, а тем временем наступила ночь.

Этим вечером на борту «Баклана» не рассказывались истории. Ночь была слишком волнующей в своей одинокой бесконечности, с роением звёзд, с шумом волн и стонами попутного бриза, так что пассажиры чувствовали, что нужно воздержаться от слов. Сам Леминак молчал. Когда приближалось место остановки, одиночество и тишина в последний раз опьяняли всех.

Ван ден Брукс погрузился в раздумья. Мечтания белого человека были глубоки; они, вне всякого сомнения, были смешаны с тёмными водами, двигаясь так же, как и последние, без отдыха. Маленькие коронки дыма исходили из его рта, и каждый раз при этом борода его светилась красным огнём под отражением короткой трубки, словно горн, то потухающий, то снова разгорающийся.

«О чём может грезить этот человек?» — заинтересовалась Мария.

Она испытывала тайную досаду при мысли, что грёзы, вероятно, не были связаны с ней.

Хельвен был рядом с русской и искал руку, которую она крайне искусно то опускала, то тянула к себе. Художник был слишком счастлив, чтобы не видеть в этом доказательства почти победившей любви и всё ещё сдержанной добродетели.

Мария Ерикова тоже грезила. Увы! предметами её грез не были уже не молодой прерафаэлит и не опьяняющие послеполуденные минуты в салоне покачивающегося в оцепенении сиесты корабля. Она наивно вспоминала, как после скромных рук и страстей художника улыбалась тому, кто не улыбался никогда.

Хельвен был очень удивлён, увидев, как она, сославшись на мигрень, встала первой и ушла в каюту.