Хозяин усадьбы Кырбоя. Жизнь и любовь

— Госпожа, от вас так хорошо пахнет, что я хотела бы быть только возле вас. Все говорят, что ни от кого не идет такой аромат, как от вас. Господи, сколько же могут стоить такие духи! Если бы их продавали где-нибудь по капле, я купила бы капельку и подушила бы хоть носовой платок. Знаете, госпожа, когда я получу место и мне выплатят жалованье за первый месяц, я сразу же куплю себе такие духи.

Итак, дело было вовсе не в родстве душ и натур, а в духах, которыми пахло от одежды Ирмы и которых не было у других, как говорила эта девушка. Если то же самое было бы и у других, ни эта девушка, ни кто-либо другой не подходили бы к Ирме. Но этого ни у кого не было, и они подходили, подходили и молодые люди, чтобы ощутить аромат, который куплен на деньги мужа, ибо существует любовь.

Когда-то запах шел от самой Ирмы, Рудольф говорил о нем так красиво, говорил о клеверном сене и о вешале, которое похоже на даму в кринолине. Но неужели от самой Ирмы уже не идет аромат, что все сбегаются на запах духов? Духи может купить каждый, если хватит денег, но твоего собственного запаха ни у кого больше нет, он только у тебя. Их любовь началась именно с этого запаха, а не с купленного за деньги. От Рудольфа не шел ее запах, не шел ни от кого, и поэтому появилась она, так что это не родство, а что-то совсем другое, решила Ирма. Когда началась их любовь, от нее шел запах целомудрия и девственности, как объяснил Рудольф; это сводило его с ума, потому что от него уже не шел этот запах, не шел он и от других, от этих «сестер», с которыми он встречался. Так что и здесь не было родства — девственность и недевственность, целомудрие и нецеломудрие. Таковы были пути любви и житейская истина. Ирма была счастлива, что она уже на пути любви и житейской истины.

На уроках английского языка она встречалась с высоким, стыдливым или боязливым, что ли, немного сутулым молодым человеком, который уходил с урока, как раз когда Ирма приходила. Частенько бывало так, что, когда один одевался, другая снимала пальто. Где бы они ни бывали, везде встречались друг с другом и мешали друг другу, хотя молодой человек всячески этого избегал. В их отношениях было что-то смешное и беспомощное; преподавательница, пожилая госпожа, наблюдала за ними весело, с усмешкой. Она выходила в коридор, видимо, только затем, чтобы посмотреть на них, точно увидела в них свою собственную молодость.

— Господин Лигенхейм, будьте немножко джентльменом и помогите госпоже снять пальто, вы же оба говорите по-английски, — сказала однажды госпожа Бретт шутливо и прибавила: — Разрешите, я познакомлю вас, госпожа Всетаки и господин…

Но молодой господин совсем растерялся, он не знал, что должен делать сначала, — снять с госпожи пальто или подать руку для знакомства. Усложняло положение еще то, что третьей бедой для молодого человека было собственное пальто, которое он уже снял с вешалки и не знал, что с ним делать, — повесить ли обратно, натянуть на себя или бросить куда-нибудь? Наконец третье победило: он бросил пальто на стол, но так неудачно, что опрокинул графин и уронил на пол стакан.

— Господин Лигенхейм, вы поступаете так, будто совсем не знаете английского языка, — засмеялась госпожа Бретт и поспешила спасти графин, однако Ирма опередила ее.

Знакомство состоялось, и Ирма прошептала про себя: «Он еще не знает, что такое любовь, нет, наверняка не знает!»

Но госпожа Бретт позднее сказала об этом же молодом человеке:

— Ах, госпожа, если бы вы знали, как он мне нравится! Он сильно напоминает мне моего второго мужа, который был моложе меня на несколько лет.

— Сколько лет может быть господину Лигенхейму? — спросила Ирма.

— Двадцать три, всего-навсего двадцать три, — ответила госпожа Бретт с таким увлечением и жаром, что и Ирма почувствовала молодость этого человека, но сама подумала: «Значит, он старше меня на три, даже на четыре года и все же не знает, что такое любовь. Я, выходит, на самом-то деле старше его, потому что я знаю жизнь, а он не знает». Несмотря на эти свои мысли, она удивленно сказала госпоже:

— Ах, уже двадцать три! Я считала, что он моложе.

— Дорогая сударыня, — сказала госпожа Бретт и доверительно положила руку на руку Ирмы. — Это и есть самая прекрасная пора у мужчины, когда он еще не испорчен. Моложе — он слишком молод, а старше — уже испорчен, чаще всего испорчен, его портят женщины, конечно же, плохие женщины. А двадцать два или три, иногда же и двадцать четыре — это прекрасная пора, невероятно прекрасная!

«Вот и мой муж, выходит, испорчен, — подумала Ирма. — Я не испорчена, а он испорчен, так что понемногу он испортит и меня». И она спросила — решилась спросить лишь потому, что разговор шел на английском языке; на эстонском Ирма никогда не спросила бы это:

— А все мужчины старше двадцати пяти испорчены?