Хранитель пчел из Алеппо

Анжелика пошевелила руками, лежавшими на коленях. Все еще плакал младенец, но я не понимал, откуда идет звук. Спать не хотелось, я не чувствовал себя здесь в безопасности. Странное место, нехорошее. Мне вспомнилось, как сочилось молоко из грудей Афры, когда плакал Сами. Стоило ей услышать Сами, уловить его запах, сесть в стул для кормления – и тут же у нее шло молоко, благодаря некой невидимой ниточке, соединявшей их. Они общались без слов на первобытном уровне – языком инстинктов. Афра смеялась над собой, говорила, что она не хуже животного, что в людях меньше всего человеческого во времена огромной любви или огромного страха. В начале материнства она не занималась живописью – слишком уставшая и полностью погруженная в Сами. Когда жена вновь взялась за кисть – в часы, когда Сами спал, – то рисовала прекрасные пейзажи, полные жизни, глубоких теней и сияния.

Когда стих плач, Анжелика закрыла глаза. Я думал о Надиме, вспоминая, как он вложил деньги в руки близнецов. Мысли мои вернулись к Мухаммеду: я испугался за него еще сильнее. Но хуже всего – я подумал о Сами. Сначала вспомнил улыбку сына, а следом тот миг, когда его глаза лишились света, превратившись в стекло. Мне не хотелось думать о Сами. И сейчас тоже. Я взглянул на широкое небо и звезды, но они неуклонно превращались в образы, которые невозможно было прогнать из головы.

Ночь за ночью из леса выходили хищники. Надим еще больше подружился с двумя пареньками, а спустя несколько ночей близнецы исчезли. Они появились снова, но более встревоженные. Я заметил у них новые ботинки и даже новый телефон. Братья шутили, дрались и смеялись, всегда держались друг друга, особенно поутру, когда возвращались из своего тайного места. Потом до вечера спали, даже на ярком солнце – полностью отключались, лежа совершенно неподвижно.

Ночь за ночью Анжелика засыпала под росшим возле нас деревом. Похоже, она чувствовала себя рядом с нами в безопасности. Мне было любопытно, наведывалась ли женщина в старую школу. Та теперь казалась недосягаемой во времени и пространстве, хотя с нашего прибытия прошла неделя или две.

Я принес Афре карандаши и блокнот, но она не приняла их, оттолкнула даже во сне. Ее мучили другие мысли. Жена прислушивалась к окружающим звукам, мимикой откликалась на игравших или плачущих детей. Она боялась за них. Иногда Афра спрашивала, кто скрывается в лесу. Я отвечал, что не знаю.

Бывали дни, когда люди собирали свои скромные пожитки и уходили, но я понятия не имел куда. В Леросе людей отбирали по стране происхождения. Существовала своя градация. Приоритет имели беженцы из Сирии – так нам сказали. Приезжие из Афганистана или с Африканского континента ждали дольше – а может, вечность. Но в этом парке казалось, что о нас забыли. Иногда приезжали новенькие – они тащились следом за работником НПО, который нес новые одеяла. Там были взрослые и дети, с перепуганными взглядами и взъерошенными от морского ветра волосами.

Глава 10

Веду Афру к врачу. Клиника большая, здесь есть специалист, говорящий по-арабски. Доктор Фарук – низкий кругленький мужичок лет пятидесяти. На столе у него лежат очки, рядом стоит бронзовая табличка с именем. В его глазах отсвечивает экран компьютера. Врач говорит, что хочет записать все детали и составить полную историю болезни до того, как осмотрит Афру. Он спрашивает о характере боли в ее глазах: острая ли она или тупая, в обоих ли глазах, мучают ли головные боли, видит ли Афра вспышки света. Получив ответы, доктор выдвигает стул и садится рядом с ней. Измеряет давление, слушает сердцебиение и наконец светит крошечным фонариком в каждый глаз. Сначала в правый, ненадолго задерживается, затем в левый, снова задерживается, и опять в правый. Повторяет процедуру несколько раз, затем садится и замолкает, словно в некоторой растерянности.

– Вы сказали, что совсем ничего не видите.

– Да, – подтверждает Афра.

Доктор снова светит в ее глаз фонариком.

– Скажите, пожалуйста, а сейчас вы что-нибудь видите?

– Нет, – отвечает Афра, совершенно не двигаясь.

– Вы можете хоть что-нибудь различить? Тень, движение, свет?

– Нет, совсем ничего.

Ее голос дрожит, она нервничает, и доктор тоже это заметил – он опускает фонарик и, не задавая больше вопросов, садится за свой стол.

– Миссис Ибрагим, – говорит он, почесывая щеку, – расскажите, пожалуйста, как именно вы ослепли.

– Из-за бомбы, – говорит она.

– Нельзя ли подробнее?

Афра ерзает на стуле, перекатывая пальцами стеклянный шарик.

– Сами, мой сын, – говорит она, – он играл в саду. Я отпустила его поиграть под деревом, но смотрела за ним из окна: два дня уже не было бомб, и я подумала, что все будет в порядке. Он же был ребенком и хотел поиграть в саду с друзьями, но детей не осталось. Не мог же он все время сидеть взаперти, для него дом стал тюрьмой. Он надел свою любимую красную футболку и джинсовые шорты, потом попросил поиграть в саду, а когда я посмотрела ему в глаза, то не смогла отказать, потому что он мальчик, доктор Фарук, мальчик, который хотел поиграть, – сильным, спокойным голосом проговорила Афра.