Хранитель времени

Она поставила бокал мимо стола. Берт успел его подхватить. Поймав мой взгляд, Нэнси засмеялась.

— Ну да, я большой мастер обращаться с бьющимися предметами! — сказала она. — Но знаете, вещи меня любят! Поэтому они изо всех сил стараются выжить, и иногда это им удается. Примерно половина на половину… И все-таки моя дочь прячет от меня самые любимые вещи в особый шкаф! Она говорит, что никогда нельзя знать, в какой половине они окажутся…

Она подошла к застекленному шкафику.

На его полках стояли старинные чашки, синяя с белым ваза — очень хороший старый Веджвуд, — несколько выдолбленных из дерева маленьких челнов с изображением рыб, зверей и птиц.

— Это работа аборигенов, — сказала Нэнси, показывая на челны. — Удивительная, почти детская нежность к миру природы, — правда? А эту тарелку я очень люблю…

Я увидела на тарелке красный холм, пылающее синим пламенем небо и обнаженного черного человека со щитом в руке.

— Из всех видов оружия у него только щит. Для защиты… — задумчиво сказала Нэнси. — Символично, правда? Ужасно сознавать, что туземные народы знают нас главным образом по нашим преступлениям…

Я и сама не успела заметить, как тарелка вывалилась из шкафа. Синие с красным черепки лежали на ковре. В комнату вошел муж Нэнси и посмотрел на пол.

— Будем считать, что тарелке просто не повезло, — сказал он философски и ушел, забрав разложенные на стульях чертежи.

Мы просидели у Нэнси до глубокой ночи.

Пожалуй, я еще ни разу в Австралии не была в доме, где собралось бы столько интересных и разных людей. Я увидела здесь известного реалистического писателя, начинающего абстракциониста, разговорчивого подвыпившего охотника на кенгуру, бывшего петербургского гусара восьмидесяти лет от роду, талантливую драматическую актрису, молодого греческого эмигранта с печальными глазами и многих других людей. Прощаясь, Нэнси пообещала поехать со мною в долину на ферму, чтобы я посмотрела стрижку овец. И вот сейчас я сидела рядом с ней в машине и мы катили по пустынной дороге.

— Господи, как здесь тихо! — вздохнула Нэнси. — Даже нет ни одного продавца газет. Я уже не могу слышать, как они выкрикивают на улицах ежедневный список человеческих ошибок и выдают их за новости. Если бы каждый, из нас, совершив ошибку, посадил бы после этого дерево, — вся Австралия превратилась бы в цветущий сад… — Она повернулась ко мне всем корпусом. — Посмотрите на этот куст… Красивый, правда?

Бросив руль, Нэнси показала на старый, ветвистый куст, покрытый молодыми коралловыми цветами. Это было как раз на повороте, и прямо на нас вынесся большой красный грузовик. Нэнси успела вывернуть руль.

— Сожалею… — сказала она вежливо.

Маленькая ее машина со свистом промчалась мимо грузовика, и я перевела дух.

Вытащив зажигалку, Нэнси стала закуривать, придерживая руль локтем. Машину занесло на крутую обочину, а я повалилась Нэнси на плечо.

— Ужасно сожалею! — сказала она и прибавила газа.

— Интересно знать, как относится к вашим шоферским особенностям ваш муж… — сказала я. Теперь мне было понятно, почему Берт так странно покосился на меня, когда я пересела в машину к Нэнси.

— Он фаталист! — весело сообщила Нэнси, и мы промчались на расстоянии двух дюймов от колючей изгороди.

С каждой минутой мне все больше нравилась эта маленькая веселая и бесстрашная женщина в короткой курточке. Нравилась откровенность и прямота ее суждений, нравились ее добрые маленькие чудачества, нравилась даже сумасшедшая скорость, с какой мы мчались по петляющей дороге…

Наконец машина влетела на зеленый луг и остановилась.

Мохнатые черные собаки, вытянув длинные морды, двигались на нас, ступая грациозно, как балерины. И тотчас же на луг высыпали люди.

Озабоченные женщины в фартуках, широкоплечие рослые парни в комбинезонах и старых шляпах, жилистые старики с большими темными руками… Это были пастухи, стригали, овцеводы, обыкновенные работящие люди.

Нас повели вдоль долины к деревянной хибарке на столбах. Внутри стоял коренастый детина, зажав между коленями овцу. Она словно окаменела от изумления и глядела на него, выкатив глаза.

Стригаль взял в руки электрический нож и плавными легкими движениями стал срезать пластом толстую шерсть, будто снимал с овцы шубу. Прошло всего несколько минут, и голая овца выскочила наружу, смущенно вертя головой, словно сама стыдилась своего вида. Шерсть ее, сохранившая в точности форму овечьего туловища, лежала, распластанная, на столе, а стригаль уже зажал между железных своих колен другую белую овечку.

Жирный, тяжелый запах шерсти витал в воздухе. Мы выстроились вокруг стригаля и стали смотреть на его работу, как смотрят спектакль.

Второй акт спектакля начался немного позже, под открытым небом.

Голые, ставшие маленькими овцы стояли на лугу, а собаки, усевшись в кружок, глядели на них, высунув языки. Пришел другой мастер в засаленной куртке и старых штанах. Он скомандовал, и собаки, рассыпавшись цепью, молниеносно загнали овец в загородку — под душ.