Христос приземлился в Городне (Евангелие от Иуды)

Он не хотел видеть и другого. И всё же видел склонённое над ним, редкоусое лицо Марлоры. Хан скалил зубы.

— Готовится кто-нибудь ещё на бой? Нет? Одни?

— Не знаю, — равнодушно сказал он.

Ему куда интереснее и до последнего значительнее было то, что высоко над ним, над xaном, над слоном кружились в синем небе и обитали вороны. Когда эти, в конце концов, отстанут и уйдут — вороны рискуют опуститься. Они думают, что напугают его тем, что готовят. А это ведь лучше, чем живому, без возможности двигаться, почувствовать глазами дуновение крыльев.

Да и разве не всё равно?

— Отвяжитесь, — промолвил он и добавил: — Два у нас сокровища было: земля да жизнь. А мы их отдали. Давно. Чужим... Нищие... Всё равно.

— Чего ты добивался?

— Я хочу умереть.

Марлора подал знак. Морщинистая, большущая слоновья нога повисла над глазами.

— А теперь что скажешь?

— Я хочу умереть, — повторил он.

— Бог у вас, говорят, появился? Где он? Что делает?

— Его дело. Он жив. А я хочу умереть.

Марлора взмахнул рукою. Слон опустил ногу.

Глава XXXI

ВИНО ЯРОСТИ БОЖИЕЙ

Тот будет пить вино ярости Божией, вино цельное, приготовленное в чаше гнева...

Откровение, 14:10

От твоего державного бега по подне­бесью в ужасе трепещут созвездия! Ты пове­дёшь грозно бровью — и в небе загрохочут молнии, властелин!

Гимн Озирису

Ты чего ещё хочешь? От Бога пинка?!

Поговорка

Где-то дня через три после битвы на известняковой пустоши апостолы под началом Христа подходили к небольшому монастырю среди дубовых рощ и клеверных полей. Речушка окружала подножие пригорка, на котором он стоял. Перегороженная в нескольких местах плотинами, она образовывала три-четыре пруда, отражав­ших бледное предвечернее солнце.

Тринадцать мужчин и женщина шли над водою, вспугивали с диких маков кузнечиков и думали лишь о том, чтобы где-нибудь найти пристанище.

До них доходили слухи о появлении на юге татар. И хотя они не верили, что никто их не встретит, что тот же самый Лотр не поднимет против них людей, — приходилосъ беречься. Теперь нельзя было ночевать в беззащитных хатах либо в чистом поле. Надо было забираться поглубже в лес. Но тут и леса были досмотрены, чисты от хвороста и ветробоя.

К тому же они не могли долго сидеть в безлюдном месте. Люди — это был хлеб, который им, пускай себе и нечасто и не помногу, удавалось покупать.

Потому сегодня, увидев белую игрушку кляштора, Юрась обрадовался. Можно заночевать под стенами. Если ночью случится татарин — неужели не пустят даже в женский? Быть такого не может. Монастыри ведь по­этому и строят, для убежища.

А утром можно будет купить хлеба, а может, и ры­бы (вишь, какие пруды, непременно в них будут и линь, и тёмно-золотой, с блюдо, монастырский карась, и угорь). И Юрась отдал распоряжение раскинуться табором под пятью-шестью огромными дубами, почти возле стен.

Когда под дубы натаскали сена, когда горшок со щами начал булькать на огне, Юрась заметил, что Магда­лине как-то не по себе.

— Тебе что, нездоровится?

— Немного есть.

— Тогда ложись на сено да укройся. Я тебе принесу.

— Спасибо тебе, Господи мой.

Она легла под плащ. Ей действительно было не по себе, но не от недомогания. Прижмурив глаза, она слушала разговоры и... боялась. Вот вернулся с охапкой хво­роста телепень Пилип из Вифсаиды.

— Что за кляштор? — спросил безразлично Христос.

— Эно... Машковский какой-то... Во имя Марты и той... Марили.

Магдалина вздрогнула под плащом. Она знала это. Только стена отделяет его от той.

— Интересный кляштор, — удивился Христос. — Смотри, Магдалина, что на стенах.

На низкой, в полтора человеческих роста, внешней стене стояли деревянные, в натуральный рост, статуи. Пропорции их были нарушены: туловища толстые, мясистые, глаза вытаращены, головы большие. Статуи были окрашены в розовый (лица), чёрный или рыжий (волосы), синий, голубой, красный и лиловый (одежды) густые цвета. У большинства были разинуты рты, и возле них что-то вилось. Наподобие дымка. Так было у святой Цецилии, святых Катарины и Анны. Среди них стоял святой Никола с трубкой, и у того дымок вился над чубуком. У деревянного Христа дым кружился над прижатой к сердцу и немного отставленной ладонью.

Рты, чубуки и ладони были летками, статуи — улья­ми, дымок — пчёлами.

Святые смотрели на Магдалину непохвально. Она не знала, бредит она или нет. Стояли вокруг идолы, ко­лыхался дуб (а может, это было древо Добра и Зла?), све­шивался и шевелился в воздухе громадный лоснящийся змей, похожий на толстую длиннющую колбасу.

В ужасе раскрыла глаза и увидела, что это не змей, что это Сила Гарнец, Якуб Зеведеев, хлопает плотоядным ртом и блестит сомовыми глазками, показывая Христу здоровенного лиловатого угря. В корзине у него было ещё несколько рыбёшек помельче: украдкой наловил в пруду.

— 3-змей! Это чтобы та конавка глупая, Петро... куда ему? А тут его испечь на угольях — м-м-ух! А копчё­ный ведь каков! Нету, братец, где закоптить. Житьё наше житьё, вьюны ему в брюхо.