Христос приземлился в Городне (Евангелие от Иуды)

Христу показалось, что у неё лёгкая горячка. Он по­ложил ей на лоб ладонь, но руки были горячими с огня, ибо он ворочал рыбу, — не разберёшь, есть горячка или нет. И тогда он склонился и приложил ко лбу уста. Нет, всё хорошо. Просто огонь и свежий воздух.

Она почувствовала прикосновение его гу6 на лбу. И этот простой жест вдруг неоспоримо сказал ей, что она никогда не откроет ему, что ждёт его за этой сте­ной. Будет ненавидеть себя, презирать себя, но никогда не скажет. И не из-за пыточных Лотра.

«Не надо мне ни поселений панцирных Ратмы, ни никого другого. Ничего мне не надо».

Одно это прикосновение заставило её понять чём она целый месяц — а может, и больше — боялась себе признаться.

От далёкой рощи, куда пошли апостолы с монашками, долетел сильный и страстный женский голос, полный ожидания и печали. Зазвенела лютня.

За валами, за чёрными вежами —

Воля, ветер, солнце в гаях.

Каждый вольный стрелок Беловежи —

Вот мука и радость моя.

И она вдруг вся затряслась от неодолимого, острого, последнего влечения к этому человеку, который сидел рядом и не думал о ней. Да нет, она не могла сама, своими руками... отдать. Вся постепенно вытягиваясь, она словно умирала от всего, свалившегося на неё Словно пронзённая сокрушительной стрелой.

Как буй тур, он промчится вихрем,

На скаку остановит коня.

Ах, зачем он всё грабит мнихов,

И не схватит монашку, меня?

Взять бы его в руки, в обнимки, и не выпустить, пока не придёт конец света, пока не рассыплются земля и небо и не останутся они одни в пространстве, где нет ни мрака, ни света.

Теперь пели и мужские голоса. Они изменили бег песни, и она звучала даже угрожающе, словно в топоте ко­пыт неслыханное нашествие летело на бедное человеческое сердце, которое и без того совершало последние удары.

Окликну — и он прискачет с мечом,

Он бросит хаты с зари,

За его прекрасным белым конём

Сотня всадников спустится с грив.

Как архангел, придёт он к этим стенам,

Затрубит — и падут они.

И пускай тогда моё сердце сгорит,

Пускай моё сердце сгорит.

«Любимый, — молча молила она. — Наклонись, об­ними, мне уж нельзя. Даже грубость, лишь бы не равнодушие. Я уж больше не могу жить без этой моей любви, без этой печали».

Ещё мгновение, и она сказала бы это вслух. И кто зна­ет, чем бы это закончилось. Потому что она любила, а он уж несколько недель назад поверил, что никого не найдёт и что дочь мечника действительно не изменила ль ему.

Но в это время мягкие вечерние сумерки прорезал многоголосый девичий визг и крики.

— Что у них там? — встал Христос. — Вот, черти, околачиваются всюду, шляются, как собаки.

Крики и визг умолкли.

— Непременно это они раньше времени от теории к практике перешли, — предположил Христос. — Ах, бе­лорусский народ, белорусский народ! Слабоват в теории, глуп. И не учится.

Галдёж между тем поднялся снова. Яростный, будто женщин там, в роще, окружили полчища мышей.

Крик приближался. Христос смотрел в ту сторону, как раз на запад, и вдруг понял, что это не просто полоса зари горит на небосклоне. Да, это была заря. И, однако, не только заря. Багрянец сям и там шевелился, был более дымным, чем надо. Почти как закат в жестокий мороз.

Внезапно он понял. И уже не мог сообразить, почему не видел, если не понимал. На западе, в отблесках зари, где-то далеко полыхало пламя. Что-то горело ярко и безнадежно.

Потом он увидел их. К стенам издалека бежали несколько десятков мужчин и женщин в белом. Убегали яростно, заминаясь, падая и снова вскакивая на ноги. Убегали во все лопатки, вскачь, намётом, как можно убегать лишь от чего-то смертельно опасного и чудовищного.

Потом довольно далеко за ними появилась какая-то смутная масса. Некоторое время он не мог понять, что. А потом увидел блеск стали, хвостатые бунчуки, гривастые тени коней — и понял.

Бежавшие могли удрать. Надо только, чтобы были отворены врата.

Он схватил Магдалину, поставил её ноги себе на плечи, а потом вытянул руки вверх, как мог.

— Прыгай, за внешнюю стену! Прыгай!!!

— Я не...

— Руки мне развязываешь! Прыгай!

Магдалина перепрыгнула.

— Беги к внутренним вратам! Стучи! Зови!

Сам он бросился к вратам в этой внешней, низкой стене. Схватил за верёвку колокола, которым вызывали сестру-привратницу. Ударил раз, второй, третий... Со всей силы, близко уже, со всех ног летели беглецы. А за ними, прямо из зарева, мчалась орда, сотни две татар.

- Иги-ги! Иги-ги! Адя-адя! Иги-ги-и-и! — визг их холодом отдавался в спине.

...Игуменья в своей келье услыхала это и подняла голову с кровати.

— Ну вот, кажется, всё кончено.

Человек, лежавший рядом с ней, тот самый богатырь Пархвер, который когда-то вёл Христа и апостолов на истязание, лениво раскрыл большие синие глаза:

— Ну и хорошо. Недаром я тебе приказ привез да три дня исполнения ожидал.

— А мне грех, — ответила та, одеваясь.

— Три дня — и уже грех, — улыбнулся тот.

— Я ведь не о том, — игуменья погладила его мокрые золотые волосы. — Я ведь их сама три дня отпускала. В какой-то из них, мол, и схватят.

— Ты не спешишь?