Христос приземлился в Городне (Евангелие от Иуды)

Сжались в кулаки пальцы. Большим усилием воли он сдержался, не ударил. Вот и этот считает...

— Не было. Но должно быть. Будет. И давайте, люди, начнём. Кому-то ведь нужно начать, а? Падаль эту в наследие брать — чего мы тогда стоим? Да и руки об него пачкать — противно.

Оскалился весело:

— Ну-ка, бросайте его с клеткою в Неман. Может, хоть немного отмоется.

Десятки рук подхватили клетку, потащили к отко­су, раскачали, бросили. Она нырнула, а потом с шумом всплыла в струях воды. Палач сидел в ней по грудь. Клетку завертело течением, помчало. Заблеяла ей вдогонку дуда.

— Сам попробуй! — кричал Кирик.

— Клетка для жаб! — захлёбывался Зенон.

— И этих в воду гоните, — возвысил голос Христос. — Чтобы не воняло тут.

Схваченных погнали в воду, древками копий столкнули с берега. И вот поплыла, поплыла, поплыла по реке череда разубранных в золото людей: достойные жалости, отвислые усы; руки в парче работают по-собачьи.

— Гуси-гуси... — с берега загорланил Тумаш.

От хохота, кажется, всколыхнулся берег. И Христос понял, что это, возможно, самая великая из его побед. Теперь можно было говорить всё. Слушать — будут. И он воздел руки:

— Слушайте, хлопцы! Что, так мы и обижать друг друга довеку будем? Или, может, нет? Так вот что я вам говорю. С этого дня Городня — земля правды. Обиженных не будет. Всем ровно — и ни у кого больше. Голодных не будет. За веру кого-либо убивать — пускай они трес­нут. Наказание одно — изгнать к тем, к волкам.

Он поискал глазами и выдрал из рук у кого-то фа­кел. Поднёс его к чёрному, просмоленному глаголю висе­лицы. Постепенно потянулись вверх, начали лизать смо­лу языки пламени.

— Слышите! Ви-се-лиц больше не бу-дет!

В едином порыве, в чувстве какого-то удивительного очищения люди бросились к мерзким сооружениям. Подносили факелы, кричали и плакали.

Сотни глаголей пылали над великой рекой.

Глава XLIII

ЗЕМЛЯ СПРАВЕДЛИВОСТИ

В другую страну, в счастливый край

Золотой отворился вход.

Плач Петра — Пахаря

С тех времен, когда Прокопий Византийский писал о славянах, что живут они в народоправии и нет у них большего, впервые, возможно, полное равенство воцарилось на белорусской на Городенской земле. Миновали три беды: нашествие, голод и кардинал Лотр. И все уже вспоминали о нём едва ли не со смехом. Насиловал баб — так каждый делает то, что в его силах. Завалил всю страну дерьмом — так каждый делает только то, на что особен. Чёрт уж с ним! Поймаем — оскопим!

Разделили все запасы из церковных и магнатских амбаров. Каждый, кто брал город, получил по две тысячи фунтов зерна, кроме прочего. Бедные мещане полу­чили почти по столько же. В городе остался ещё общий запас на пять лет.

Разделили стада богатых, лишнюю одежду и деньги. Каждый человек на Городенщине мог теперь безбедно жить с труда своего. Все знали: засеяны будут поля, никто не будет заставлять, некого будет бояться, ибо каж­дый будет защищать безбедную свою жизнь.

Оружие роздали всем, способным его носить. Христос не забывал: за каждым его шагом следят и только и ждут, чтобы оступился. Днём и ночью чинили стены, врата, башни, валы, встаскивали на них каноны. На Мечной улице оружейники, под надзором Гиава Турая, днём и ночью ковали оружие. Очистили колодцы, запаслись топливом на всю зиму. Вестун и другие учили людей бит­ве до изнеможения. На колокольне Доминикан всё время сидели дудари и следили за дорогами. Старым звонарям не верили. Чёрт их знает, что надумают. На ночь врата за­творялись и около них ставилась удвоенная стража.

Все знали — без битвы не обойдется.

И, однако, за эти считанные дни город ожил. Всюду шутки, смех, простые смелые взгляды, искренние беседы. Посмотрели бы на это Бекеш или Криштофич!.. Но их не было в городе.

Почти опустели храмы. Не было видно мертвецки пьяных. Нужды в этом не было. Вечерами на площадях плясали вокруг костра люди, и песни летели к ясным звёздам.

Стоял конец августа, и в этом была одна из угроз. Пришлые мужики видели во сне пахоту и посев, бредили ими. Что с того, что этим можно было заниматься с авгу­ста и почти до заморозков, лишь бы зерно успело взой­ти. Что с того, что, возможно, и лучше посеять позже, а не раньше. В предчувствии бед мужики хотели поско­рее бросить зерно в землю. Она притягивала, как милая жена, как любимая. Руки во сне чувствовали её мягкость, глаза мечтали о её лоснистом блеске, ноздри заставлял расширяться призрачный, сладковатый запах озими.

И наступил день, когда всё это взорвалось.

Снова стояли гурьбы около Лидских врат. Только на этот раз шли они, а оставался — он. И мужик непроиз­вольно играл ятаганом, вновь насаженным на древко.

— Хорошая сталь?

— У-у! Взгляни, коса какая. Немного выгнул, подклепал.

Люди стояли перед ним, и он ничего не мог сказать им. Они были правы. Они заботились о жизни.

— Прости, — произнёс кто-то из толпы. — Она ждёт.

— Охраняй тут.

— Порядок наводи.

— По-Божески.

Очень некрасивая женщина подошла к ним:

— Я всё сделала для тебя, Господи Боже. Теперича отпусти.

— На что надеешься? — печально улыбался он. — Деревня ведь сожжена.