Христос приземлился в Городне (Евангелие от Иуды)

— Я думаю, что мне доведётся бросить тебя, сынок. Не позже чем завтра я убегаю из города. В Вильно.

— Почему это?

— Смотри, — Криштофич указал рукой.

К человеку с крестом отовсюду тянулись кулаки.

— Смерть! Смерть ему!

— Стража! Молодцы наши! Сла-ава! С этими не побрыкаешься! Дудки!

— Пускай умрёт!

— Пускай! Пускай!

— Избавитель! Спаситель! Спаси самого себя!

Бекеш передёрнулся:

— Страшно.

— Потому мне и надо убегать. Видишь, они дозре­ли. Не сегодня, так завтра возьмутся и за нас. И эти 6удут помогать и одобрять. Говорю тебе, они дозрели. Тебе ещё можно некоторое время оставаться тут. А я оскорбил Лотра. Этот не забудет, вспомнит.

— Страшно, — повторил Бекеш. — Я понимаю тебя. Как бы и мне не довелось убегать отсюда следом за тобою.

— Слышишь? — спросил Криштофич.

Кто-то невдалеке от них философствовал, бил себя кулаками в грудь:

— Вот я верю. Я истинно, глубоко верующий. Но ведь верховные люди, начальники, должны пойти мне навстречу, помочь, раз и навсегда распорядиться, во что мне верить.

— В том-то и дело, — согласился с Кашпаром брат Альбин. — В Городне нам больше нету дороги, нету жизни.

...В этот момент камень ударил Христа по голове. Сразу за этим молодой купчик подскочил, бросил при­горшню грязи. Братчик рванулся к нему, такой страш­ный, что купчик заверещал, бросился от него, упал под ноги толпе.

— В том-то и дело. Над пешим орлом и ворона с ко­лом.

Вопил, надрываясь, так, что глотка раздувалась от крика, звероподобный Ильюк:

— Распни!

Вопил и не видел, что совсем рядом с ним — неза­метный серый человек в свитке с длинными рукавами. Смотрит тусклыми, будто бы незрячими, глазами то на расстригу, то на Христа.

Серый только что пришёл в Городню. Прятался от гнева Ильюка и святой службы, ибо не исполнил поруче­ния. Но, прослышав о наказании смертью, не выдержал, пришёл. Теперь ему было неописуемо скверно. Оживали в его фанатичной тёмной душе какие-то образы, воспо­минания, сравнения. Вот кричит тот, кто когда-то равно­душно послал его на смерть, и вот ведут человека, кото­рого не взял икол и который простил его за покушение на свою жизнь. Скверно это всё.

Серый слушал. Невдалеке от него тихо разговари­вали мужчина — видно по всему, иудей — и женщина. Переодеты, но он узнал их. Они тогда были с этим. Ему совсем не хотелось их выдавать.

— А я думал: самый большой шум — это когда в Слониме распределяют доход кагала. — Глаза Раввуни подозрительно блестели.

— Молчи, милый.

— Я-то молчу. Я кричу тем, что молчу.

Голос был таков, что серый поморщился, посмотрел на них, на человека с крестом, на кричавшего Ильюка. И внезапно улыбнулся. Так, как тогда, около церкви, зашёл стороной и на минуту прилип к расстриге. Рука незаметно скользнула вверх.

И тут же серый пошёл дальше.

Ещё несколько минут никто ничего не замечал. И лишь потом увидели соседи закинутую голову и осте­кленевшие глаза пророка.

Потом он упал на спину.

Серый поодаль удовлетворённо хмыкнул.

«Под лопатку. Чудес не бывает. Видишь, человек с крестом, я не разучился. И теперь лучше всех владею ножом. Как же это я так оплошал с тобою? Хорошо, что я оплошал с тобою. Едва не убил хорошего чело­века. Вот видишь, я немного отблагодарил тебя, хоро­ший человек».

Приблизительно тем же делом, что и серый, за­нимались Фома и Вус. Искали рыбника. Тоже свиде­тельствовал на суде. Уж если одного убили, то и за второго тот же ответ. Наконец Вус заметил его по­одаль от Воздыхальни, ближе к коридору, которым вели Христа.

— Распни! Распни!..

Друзья начали тесниться к нему.

...От гульбища плыло к Зитхальному горбу ше­ствие. Высшее духовенство. Ревели глотки, сизо плыл в солнечном свете дымок ладана, блестела парча. И над всем этим, выше всего, плыла платформа с восковым, разубранным в золото Христом.

Живой поднял голову:

— Эй, братец! Эй, восковый! Замолви там за живого словечко на босяцком небе!

Крик был страшным. В тишине, упавшей за ним, за­смеялся какой-то богато одетый юноша. Седой сосед по­учительно растолковал ему:

— Услышав шутку — никогда не смейся первым Неизвестно ещё, что за ту шутку будет.

Но смеялись уже все. Краснели лица, слёзы брызга­ли из глаз, вспухали жилы на лбах.

— Го-го-го, га-га-га, гы-гык!

— Инри, а! Вот так инри!

— Затейник, а!

Христос в этот момент приближался к Бекешу. Тот немного брезгливо, но доброжелательно смотрел на оборванного, забросанного грязью человека, тащившего крест. В это мгновение Христос поднял голову, и глаза их встретились.

Плыло, плыло навстречу Кашпару загаженное, ис­поганенное, всё в подтёках крови и грязи лицо. И на этом лице, которое было похоже на страшную, чудовищную маску, сияли светлые, огромные, словно всю боль, всю землю и всё небо вобрали...

...Бекеш содрогнулся.

Очи.

Что было в этих очах. Бекеш не знал, не понимал, не мог постигнуть. Слабая тень чего-то такого жила только в глазах его друзей и — он знал это — у него самого. Но только слабая тень. Но только у подобных им, а больше ни у кого на земле.