Христос приземлился в Городне (Евангелие от Иуды)

Что это было? Возможно, Понимание. Понимание всех и всего. То, чем не владеет никто. А может, и что-то другое. Бекеш не знал. Но, поражённый, он весь, до дна, содрогнулся, будто бы поняв себя, будто бы поняв многое, а на одно мгновение — всё.

Очи!

Братчик смотрел на прекрасного юношу в бере­те и понимал, что с ним. Непередаваемая, несравнимая гримаса-усмешка искривила его лицо.

Бекеш, почти потеряв сознание, уцепился пальца­ми в стену.

Очи...

Шествие миновало.

— Что с тобой, Кашпар, сынок? — тревожно спро­сил брат Альбин.

— Ты видел? Я впервые увидел его так близко. Аль­бин, мы ошибались. Альбин, этот человек не обманщик, не мошенник. Альбин, он даже не самозванец. Он имеет право, слышишь? Это человек, Альбин. Таков, каким должен быть человек. И вот этого человека убивают. Где правда, Альбин? Где Бог?

Он словно захлёбывался.

— Эти очи... Ты видел? И хохочет это быдло. Хохо­чет... хохочет... хо-хо-чет. — Он ударил себя кулаком по голове. — Как же мы пропустили его? Как не подошли? А он спрашивал о великом маэстро? Закостенели в себе. Человека не увидели. Предали... хохочут. Зачем же Дан­те жил, Боттичелли, Катулл?! Зачем, если напрасны все муки?!. Очи... Это ведь всё равно как... всего Че-ло-века тысячи лет распинают! Святость его!.. А он всё величие и низость мира видит. А его... Господи Боже, это ведь бо­гохульство!!!

Глава LIX

ГОЛГОФА ЗАМКОВОЙ ГОРЫ

Ой, за яром гора, за другим — гора.

А эта гора да последняя...

Коня ведут. Конь спотыкается.

Моё сердечко да разрывается.

Песня

Братчика подвели к подножию Воздыхальни и сняли с него крест.

Подавшись вперёд, дожидались люди Вестуна. Суровыми были их лица, мрачными и решительными — их глаза, но никто не видел этого за капюшонами.

Крест потащили на вершину холма, где подручные палача уже копали яму. Летела оттуда и рассыпалась по склонам жёлтая земля. Христос стоял и тяжело дышал. Глаза были закрыты. Толпа молчала. Когда смерть совсем близко — даже у врагов появляется какое-то подобие уважения.

Люди стояли так тесно, что если бы кто-нибудь упал в обморок, он так бы и остался стоять на ногах. Соседи не дали бы упасть.

Рыбник стоял в этой толпе и совершал странное дело: держал во рту огромного копчёного леща. Вытаращенные глаза безучастно смотрели куда-то. Сверли­ли толпу, отдаляясь от этого места, Тихон Вус и Фома. Ухмылялись злобно...

— Ты вот что... — шепнул Тумаш. — Когда станем на удобное место, когда подам знак — прикрой меня плащом. Буду стрелять...

— Фома, — отозвался Вус, — мучиться как он будет, ты понимаешь? Ты представь...

— Нет, — бросил Фома, догадавшись, о чём творит друг. — Не сумею. Не поднимется рука. На него не под­нимется рука... Но уж другим...

— Знаю. И у меня не поднялась бы.

Какой-то старик, из любопытных, тем временем всё заглядывал и заглядывал в лицо рыбнику. Крепко удивлялся. И наконец отважился, обратился к странно­му соседу:

— Закусываешь, милок? И вкусно, наверное?

Рыбник молчал.

— Видите? — обратился дедушка к соседям. — Молчит, чудак. Чего молчишь?

— Да он, пожалуй, сконча-ался! — догадалась ка­кая-то тётка.

Народ шарахнулся, разжав круг. И тогда рыбник упал. С размаху. Всем телом.

— Поработали, — буркнул Фома. — И ещё пора­ботаем. Я бы вот так целый день ходил и тюкал. Изверг умнеет — мёртвый.

Они приткнулись за одним из контрфорсов. Фома стал за спиною Вуса. Прямо перед ними была Воздыхальня, а немного дальше — гульбище.

...Дыхание хрипло вырывалось из горла у осужденного. Кровь и грязь капали на одежду, подсыхали коркой на лице. Воспалённые глаза прищуривались от палящего, нестерпимого солнечного света. Чем-то, словно молотом, грохало в уши и череп. Плыли перед глазами слепяще-зелёные и багряные круги. Бронзово-зелёные огромные мухи кружились над лицом, над рассеченной головой, около потрескавшихся губ.

Босяцкий на гульбище усмехнулся. Он был опытен. Он видел, что Христос, что враг вот-вот упадет.

— Эй, лже-Хрисос! — крикнул он. — Попей!

И бросил с гульбища баклагу. Стражник ловко поймал её в воздухе. Увидел глаза Босяцкого и, с пониманием дела, опустил глаза.

— На, — протянул, не выпуская из руки.

Юрась облизнул губы. И тогда стражник хлестнул из баклаги ему в лицо. Братчик закрыл глаза. С волос, с лица плыло, смешиваясь с грязью и кровью, красное вино. Губы Христовы затряслись.

Бекеш смотрел на это и сжимал кулаки.

— Паршивые свиньи, — шептал он. — Аксамитные коты. Кожаны! Какая мерзость!

А вокруг нарастал и нарастал хохот. Шутка понра­вилась лучшим людям. Толпа хохотала. И лишь ребёнок на руках у какой-то женщины надрывался в неслышимом среди хохота плаче.

Корнила смотрел на ребёнка. Несмотря ни на что, он любил детей, ибо они были совсем слабы, и не мог выносить, когда они плачут. Кроме того, он много пережил за послед­нее время. И вот он стоял и смотрел, и даже стороннему гла­зу было видно, как что-то шевелится за этим низким лбом.