Христос приземлился в Городне (Евангелие от Иуды)

И спокойно пошёл к вратам.

Двенадцать человек в рядне двинулись за ним. Сле­дом потащился изорванный, дребезжащий фургон.

Город кричал страшно. То, что в замке до сих пор не подняли шума, можно было объяснить только гулом замковых колоколов. Церкви были близко. Улицы ремес­ленников — поодаль. Замок молчал, но шум и крик кати­лись всё ближе к нему.

Людей было мало — едва один из пяти-десяти вы­шел на улицы, — но они так натужились в крике, что им казалось: нет силы, которая могла бы стать на их пути.

Низколобый сотник Корнила первым увидел из угловой башни далёкую толпу и, несмотря на то, что был тугодум, понял, чем это пахнет.

Пыль стояла уже над Старым рынком: видимо, купцы защищали площадь от ремесленников... Нет, ремесленники с мещанами ещё далеко. По дороге, на­верно, разбивают чьи-то дома... Отчего ж пыль над рынком?

И сотник понял: торговцы бегут за оружием... Со­бираются... Будет ужасная бойня. Надо разнимать. Как? Может, бежать за Лотром? Чёрта его послушают. Что та­кое кардинал в преимущественно православном городе?

Корнила ринулся с забрала и побежал. Счастье, что Болванович тут, а не в любимом Борисоглебском мона­стыре.

Болванович только что сытно, с мёдом, позавтракал и завалился отдыхать. Пускай они там задавятся со своей анафемой. Повсюду бывать — подохнешь скорее.

Замковый митрополичий дворец был в два жилья с подземельями, в десять покоев с часовенкой. Стоял не­много поодаль от дворца Витовта. Светлицы в нём были сводчатыми, низкими, душными, но зато очень тёплыми зимой: не то, что общий замковый дворец. Там — сколь­ко ни топи — холод собачий.

От духоты маленькие окна были отворены. Видно было, как вились над башнями вспугнутые перезвоном стрижи.

Болванович лежал и сопел. У него на животе растянулась огромная, очень дорогая заморская кошка. При­возили таких аж откуда-то из-за Индии португальцы. Продавали у себя, в Гишпании, в Риме. Кошка была загадочно-суровой, с изумрудными глазами, с аксамитной коричнево-золотой шкурой. Тянулась к лицу пастыря, словно целовала, и потом воротила морду: от митропо­лита несло вином.

— Ну и выпил, — говорил Болванович. — Время та­кое, что запьёшь. Может, и ты хочешь? Тогда я...

Рядом с кроватью стоял только что вскрытый глячик с мёдом и блюдце земляники со сливками. Гринь выпи­вал рюмку, макал палец в сливки и мазал кошку по носу. Та облизывалась. Сначала — недовольно, потом — слов­но оказывая любезность.

— Не пьёшь? Как папа? Брешешь, и он пьёт. Долж­на была знать, если тебя с корабля в папской области купили... У-у, каналья, у-у, лентяйка, шпионка ты моя папская. Чего морду воротишь? Не по нраву? А мне, ду­маешь, по нраву, что лазутчики вокруг? Самого верного дьякона посадили. А город больше чем на три четвер­ти православный. Вот пускай сами в нём и справляют­ся, а я сам себя под домашний арест посажу. Мне и тут неплохо. И выпью себе, и закушу. Тишина вокруг, звон. И хорошо себе.

Он не пошевелил и ухом, когда услышал грохот. Кто-то бежал переходами, топал по ступеням, как же­ребец. Потом дверь с гулом отворилась, и, словно кто-то бросил к кровати самовар, влетел в комнату и упал нич­ком Корнила.

— Благослови, святой отец.

— Это ты за благословением так бежал, прихво­стень?

— Да.

— Брешешь ты.

— Святой отче...

— Изойди, рука Ватикана.

— Православный я, отче...

— Маловажно. Таких повсюду жгут. Четвёртый ты Сикст...

Корнила обиделся:

— Я уж и не знаю, на что это вы намекаете.

— Инквизитор ты... Фараон... Савл.

— Ругайтесь себе, ругайтесь. Бросайте хульные сло­ва. А в городе мещане бунтуют. Повалили с балдами, с палками на Старый рынок.

— Пускай валят, — митрополит поворотился к Корнилу задом. — Дулеб ты богомерзкий.

Кошка вскарабкалась передними лапами на бок Гриня и смотрела на Корнилу, словно дьявол из-за стен преисподней.

— Купечество им навстречу бросилось. С мечами.

— Пускай себе и так.

— Кровь прольётся.

— А небесный наш отец не проливал крови?

— Так разнимать надобно, — почти стонал Корни­ла. — С хоругвями идти.

— Вот пускай Лотр с Босяцким берут свои статуи сатанинские, да Комара берут, да идут. Посмотрю я.

— Православные дерутся!

— Маловажно... идолопоклонник ты. Пускай де­рутся. Как разнимать, так я, а церкви у нас разные там Богуши отнимают да им отдают.

— Лотр передаёт: вернут православную Нижнюю церковь.

— Пук ты... Редька наскребённая, вонючая... Какую Нижнюю? Ту развалюху в замке? Пускай он сам там слу­жит, раком в алтарь ползает да спиной голой престол от дождя закрывает... филистимлянин. Там стены над зем­лёю ему до задницы... немец он, желтопузик такой.

— Да не ту Нижнюю... Ту, что на Подоле, под Бо­лонью.

— И трёхглавую Анны, — деловито сказал Гринь.

— Побойтесь Бога!

— И ещё бывшее Спасоиконопреображение на Городничанке. Деревянную... Довесок.

— Хорошо, — мрачно буркнул сотник. — Только поскорее. Мещане к складам рвутся. Кардинал с други­ми пошли уж.

Гринь Болванович вдруг взвился так, что словно подброшенная, покатилась на пол кошка.

— К скла-ад-a-ам?! Что ж ты раньше не говорил?! Дубина ты невперённая... Долгопят ты! Стригольник, православием проклятый!