Христос приземлился в Городне (Евангелие от Иуды)

Халупа, видимо, была врыта в склон оврага, так как весьма маленькая снаружи, она имела продолжение: большое, совсем тёмное помещение, похожее на сарай. Помещение было отделено от первой комнаты завесой из облезлых шкур.

— Почему не пришёл Пархвер? — спросил тот же ясный голос. — За мной всегда приходит Пархвер.

— Сегодня ему не до того, — сказал в темноту гонец.

— Как это не до того? Он что, не мог мне высказать почтение? Он что, не знает, кто я?

— А что он должен знать?

— А то, что из высоких людей только счастливый из­бегает моих рук. Как и лап дьявола. И поэтому со мной надо дружить. Как надобно иметь, на всякий случай, приятелей и в аду.

— Важное дело, господин.

— Ну, хорошо.

Глаза наконец приспособились к темноте. Только верх шкафа безнадежно терялся в ней, и таинственного существа нельзя было рассмотреть. Но остальное было видно.

Палач сидел возле кровати на полу и складывал из прутьев что-то удивительное, с крыльями.

— Сейчас, — отозвался он. — Смастерю вот только и поскачем.

Был он широким в плечах, руках и бёдрах, но каким-то вялым и будто бы даже изнеженным. Лицо широкое. Брови чёрные. Жёсткие мускулы возле рта. И странно было видеть в небольших глазах оттенок какой-то удивительной меланхолии, а в беспрекословных складках рта — иронию и разочарование.

— Это что?

— Это, братец, изобретение.

— А это зачем? Клетка?

— Угу, — отозвалось со шкафа неизвестное cyщество. Словно в бочку.

— Замолчите, пан, — бросил туда палач. — Да, это клетка.

Помолчал. Потом произнёс с приятной конфиденциальностью:

— Понимаешь, ширится матерь наша церковь. И римская ширится, и восточная. Римская особенно. И неизвестно, которая возьмёт верх. А скорее всего — рано или поздно помирятся. И придёт время — будет она, правая вера, надо всеми другими языческими вера­ми, над всем миром. И даже над животными и гадами. Всех, кто хоть немного иначе думает, сметёт. И будет тог­да рай, тишина и благорастворение воздухов. Человека его матерь наша нежностью, да неотступным покрови­тельством, да отеческими заботами уловит в мережу Божьего царства и любви. А вот с животными и гада­ми труднее. Они себе прыгают, гуляя весёлыми ногами, ползают, да летают, да поют, и нет им дела, что распи­нали когда-то христиан и, стало быть, теперь христиане до конца света должны распинать других и главенство­вать над ними. Попробуй улови их душу. И никто над этим не думает. Ни философы эти, ни академики, ни поэты, никто... Есть, конечно, есть, ничего не скажу. Но как-то всё бескрыло, как-то всё только на людей [4]. И раз они, сопливые книжники, не хотят думать о будущем человечества и вообще всего живого — надо это всё взять в наши сильные руки. Мы не подготовились. И кому-то надобно думать о будущем, и готовиться. Вот я, скром­ный человек, и мастерю.

Палач прикрепил к поделке второе крыло.

— Это клетка для соловья, — он рассматривал её с неж­ностью и законным почётом создателя. — С крыльями. Летучая. Летай себе в ней, да и славь Господа Бога и нашу церковь.

И неожиданно легко вскинулся на ноги.

— Идём, что-то тебе покажу.

Он быстро пошёл к завесе, отдёрнул её и зажёг све­тильник. В неопределённом мерцающем свете проступи­ли возле стенок огромного сарая десятки удивительных, необычных для глаза машин и сооружений.

— Всесилен он, всё он может, человеческий мозг, если с ним Бог и церковь, — тихо молвил палач. — Видишь, это прибор для добывания мозга через нос для исследования его на предмет опасных мыслей. Беда только, достаёт хорошо, а вот назад вставить, если ничего не нашёл, — этого ещё не добился. Ничего, добьюсь. Это балда с приводными колёсами. Если удачно стукнуть лет в тринадцать — никаких мыслей и намерений у челове­ка больше не останется, кроме намерения маршировать и получать за это хлеб.

Он ласкал руками машины.

— А вот клетки.

Одна клетка была огромной, как корабль, обтекае­мой формы, с шарнирными лопастями.

— Вон плавающая клетка. С плавниками. Для кита... А вон там — видишь, с ногами — бегающие, для львов... Э, брат, тут неделю можно показывать. Клет­ки разные. Хочу ещё такие, чтобы ползали, придумать. Для червей.

— Для червей, пожалуй, лишнее, — подал голос гонец.

— Ну, не скажи. Мало что! Они тоже возле корней роют. Поехали?

Он подпоясывал сорочку кожаным ремнём с крючками. Сорочка была очевидно с чужого плеча, и гонцу вновь стало не по себе.

Палач взял меч.

— Может, и не надо, — усомнился гонец.

— Ну, на всякий случай. А что?

— Да еретики. В лучшем случае вешать, а то и костер.

Палач расплылся в улыбке.

— Ну, брат, это ты хорошее принёс... Это...

— Уга-га! — разделило восторг, сказало вместо хозяина существо на шкафу.

И только сейчас в отблесках светильника гонец увидел там большущую, в половину сажени, неясыть. Он никогда не видел таких. В два раза больше любого пугача. Гонец попятился к двери.

— Ну, звери, — обратился палач, — не шалите без меня, оставайтесь разумными. Я вам за это мяса привезу из города.

...Они медленно ехали берегом Немана. Солнце было в зените и жгло нещадно и немилосердно.