Христос приземлился в Городне (Евангелие от Иуды)

— Что-то такое удивительное ты вкладываешь в уши наши, — елейно произнёс Босяцкий. — Ни хрена не по­нять... Ну?

— Ну, я и пошёл по земле... Без надежды, но чтобы знать всё и жить, как все. Ни мне, ни им и ни вам ничего не поможет. Счастье не явится преждевременно. Но ос­таётся любопытство, ради которого мы... ну, как бы это вам сказать... появляемся в этот мир, когда... наш Бог ве­дёт нас в него.

«Поверили всякому, даже самому тёмному сло­ву, — подумал Юстин. — Что за сила? Других уже пы­тали и проверяли бы. А тут... Но ничего, костра ему не миновать».

Молчание висело над головами. Все невыразитель­но чувствовали какую-то неловкость.

— Гм, — хмыкнул Лотр. — Ну, а ты откуда, иудей? Ты кто?

Иудей попробовал выпрямиться, но ему это плохо удалось. Развёл узкими ладонями. Насторожённо и суро­во смотрел на людей за столом. Потянулся было пальцем к виску, но уронил руку.

— Ну что вам говорить. Ну, меня выгнали-таки из Слонимского кагала. Я Иосия бен Раввуни. И отец у меня был бен Раввуни. И дед. Дьявол... простите, судьба при­гнала прадеда моего деда сюда. Сначала из Испании ушли мавры... Потом ему довелось убегать и из Мальорки. Кому охота быть чуэтом? Потом был Тироль и была резня. Потом резня уже была повсюду. И отовсюду бежали сюда, ибо тут было пристанище. Кто знает, долгое ли оно будет?

Доминиканец улыбнулся. Братчик заметил это и пе­ревёл взгляд с него на иудея, незнакомую повесть которого он слушал с ужасом, состраданием и отвращением.

— Я был в Испании, — сказал Босяцкий.

Раввуни смотрел на него и чувствовал, как ужас пробегает у него от лопаток до самого того места, где, как утверждал папа Сикст, у всех его соплеменников на­ходится хвост. Никто лучше Раввуни не знал, как мало почвы под этой гипотезой. Но необоснованность и несо­стоятельность в этом случае можно было бы доказать, толь­ко всю жизнь проходив без штанов. И не одному ему.

А этого не позволило бы ни одно цивилизованное правительство, ни одна рада.

И потому он холодел. Ему не раз уже приходилось видеть такие глаза. Пускай даже не самому. Пускай па­мятью пращура. Вот они появились и тут. Насколько лег­че было жить среди наполовину языческого народа.

Но он был выносливым и цепким, как держидерево на скале. И потому он не закричал, а, впервые за всё вре­мя, улыбнулся. И тут открылись зубы такой ослепитель­ной белизны, что бургомистр Юстин улыбнулся в ответ.

— Приятно слышать, что вы побывали в таком пу­тешествии, — обратился к иезуиту Раввуни. — Сколько вы ехали оттуда?

— Два месяца.

— Ну вот. А мне на это понадобилось почти два века. Можете-таки мне поверить.

— У меня в Испании был один друг, — улыбнулся Босяцкий.

— Только один? — неожиданно для самого себя спросил Богдан Роскош.

— Он один стоил тысяч, — и мних снова улыбнул­ся, ибо вспомнил советы этого друга насчёт народа бело­русской земли, который погряз в язычестве, до сих пор держит идолов и слово и больше, чем во Христа, верит в Матерь Божью (хотя всем известно, что её единствен­ной заслугой было рождение Богочеловека), который весь засорён ересью. Вспомнил он и прочие советы вели­кого друга. Насчёт этих, которым по нехватке ревности Божьей и заботе о его величии дали тут пристанище. Вспомнил он и советы о ведьмах и колдунах.

И потому, что всему этому оставалось жить недол­го, и потому, что вот этих уже завтра возведут на костёр, капеллану стало легче, и он улыбнулся ещё. На этот раз иудею, Роскошу и Юрасю.

— Этот друг говорил мне, что, когда еретики, вроде этого школяра, пустили таких, как ты, сюда, — над голо­вами пришельцев вились совы.

Раввуни тоже понимал, что завтрашнего пламени не миновать.

— Вряд ли. Никто не разводит сов. Мы — тоже.

— Это неправда, мних, — возразил Братчик. — Я знаю. Человек, который был при этом, всё записал. Я читал его записи. Это правдивая книга. Книга жизни. Больше никто не записал бы так.

Иудей вновь улыбнулся белозубой улыбкой. Рыцарь Иисуса посмотрел на него и вдруг спросил:

— Это правда, что вы взяли от древних иберов мерзкий и отвратительный Богу обычай полоскать свои зубы мочой и потому — вот хоть бы у тебя — они такие белые?

— У меня они тоже белые, — уточнил Братчик. — И у многих тут, кто здоров.

Но его никто не слушал.

— Ну? — настаивал доминиканец.

— Откуда это известно? — спросил Иосия.

— Катулл, хоть был язычником и книги его жгут, до­нёс до нас эти сведения: «Чем хвастаешься, кроличье отро­дье, ты, кельтибер мерзкий, может, оскалом зубов, кото­рые ты мочой моешь?» И ещё: «И кто из тех кельтиберов белозубее, тот, значит, и мочу хлебал прилежнее всех».

— Это мерзко, — вдруг воскликнул Юстин.

— Конечно, мерзко, — согласился Жаба.

— Это противно, — уточнил Юстин.

— Ну? — не отставал Флориан.

— Возможно, — ответил Раввуни. — Я вот всё смотрю на вас. У вас зубы ещё белее моих... И вы были в Испании.

По залу прокатился короткий хохот. И умолк. И лишь теперь все заметили, что у мниха действительно белые, но острые, как у собаки, зубы. Никто как-то рань­ше не замечал, потому что он вечно улыбался, но только одними губами.