Христос приземлился в Городне (Евангелие от Иуды)

— И потом я изобличал его на Хамишо. Я плевал в его сторону и говорил, что он грабит своих. Я плевал в его сторону, а они все плевали в мою сторону. И мне бы... молчать... Но я забыл судьбу пророков и то, что их всегда побивали каменьями. И я изобличал его на пост Хедали и кричал, что Израиль стал рабом и сделался до­бычею этой чумы и его, Шамоэла, надо побить каменья­ми, ибо мужики из-за него ропщут на нас и край этот может сделаться для нас страной мрака. И раввин на­ложил на меня покаяние, а те поносили меня, а другие роптали на меня, хотя не имели куска хлеба... И потом я, думая, что пробудится стыд у моего народа, изобличал Шамоэла в первые дни... кучек. Я говорил, что у него лоб блудницы и он опоганил... землю и что он истребитель народа... А он сидел и звенел браслетами на толстых ру­ках, и на меня наложили второе покаяние, и ругали меня, а бедные от меня отступились... Паршивые овцы! Трус­ливые животные!.. А я читал книги и понимал, что так не должно быть, а раз есть, то книги лгут, а раз книги лгуг, то зачем они? И не может слово правды не дойти, хотя... до сих пор после каждого такого слова он с удвоенной жадностью жрал людей. И я изобличал его на пост Эстер и на Пурим. И я кричал, что разят его лев и барс, а он ска­зал, что они тут не водятся. И я кричал на него и всех, кто с ним, что они, как откормленные лошади, ржут на жену другого, и это была правда. И кричал, что все они губи­тели Израиля и что из-за них наказание упадёт на всех. И кричал я, что раввин — осёл и птицелов нечестивый и преступил всякую меру во зле, как все они, и что дома их полны обмана и поэтому сами они тучны и жирны и справедливому делу нищих не дают суда. И не стыдят­ся они, и не краснеют, совершая пакости. И кадят Ваа­лу, который есть — деньги... И они хотели побить меня каменьями, а народ разводил руками и плевался. Горе мне, мать моя, что ты родила меня человеком!.. Никому не давал я в рост, и мне никто не давал в рост, а все проклинают меня! И перед самым Пейсахом они отлучили меня от общины и выбросили из кагала. Но я... не хотел идти и говорил, что идти надо им, ибо все они — пастыри, губящие овец своих, сосуды непотребные. И тогда они выбросили меня, и бедные не заступились за меня... И теперь каждый мог убить меня и не отвечать.

Раввуни прикрыл глаза рукою. Стоял, как живая статуя отчаяния и ярости. И даже тем, которые никогда и не были людьми, стало не по себе.

— Расскажи подробно о своей жизни от изгнания и до этого дня, — сказал Комар. — Они правильно сдела­ли, что изгнали тебя. Мы бы сделали то же... Расскажи, какими новыми преступлениями ты подтвердил спра­ведливость приговора.

Но иудей ничего не сказал и только печально огля­нулся. Яростный порыв пророчества прошёл, и он те­перь не знал, что и как ему говорить. Только что речь его лилась водопадом, лишь иногда запинаясь на отдельных словах, как поток на отдельных камнях. А теперь он с тру­дом искал эти слова, разговаривая больше руками, чем губами. Так бывает, когда у поэта проходит вдохновение. Только что был титан, и вот уж маленький, пожалуй, до­стойный сожаления человечек.

— Я... гм... Ну, они-таки схва-атили меня... и... до­тащили до... Я хочу, извините, чтобы вы поняли... меня... Я очень плохо знаю... белоруссинский язык...

— Может, ты будешь говорить на каком-то дру­гом? — спросил важный Лотр.

— Я знаю свой... Знаю древний... Знаю испаньольский... Извините... Из этих — лучше всего древний.

Судьи переглянулись.

— Это зачем? — удивился Босяцкий.

— А зачем вам латынь? — спросил внезапно Брат­чик. — Да и вам не повредило бы знать древний, раз на нём написана Библия. Я вот не знаю и жалею. Надо знать всё, раз мы люди... Как-то у нас это не продумали...

— Плевал я на всё это, — нахмурил грозные бро­ви Комар. — Я знаю идентичную Библию, и греческую, и Библию на вульгате...

— И потом, — перебил его капеллан, — человеку неподготовленному, человеку, не прошедшему всех сту­пеней знаний, не надлежит самому, без руки указатель­ной, честь Библию, ниже Евангелие, чтобы не испортить­ся в разуме... Ты будешь что-то говорить, иудей?

— Вы видите, он сбивается. Он растерялся. Он не может. Остальное я знаю, как и он... Возможно, я мог бы рассказать?

— Говори, — предложил Болванович.

Юрась потёр лоб.

РАССКАЗ ЮРАСЯ БРАТЧИКА

— Из Мира я пришёл в Слоним. Мне довелось много бродить до этого, и голодать, и ночевать Бог знает где. Я ни­когда не думал, что мне будет так тяжело. Лет за двести... видимо... было легче. В Слоним я пришёл под вечер. Там вокруг густые и очень красивые леса, а среди них, на холмах, удивительной уютности городок. Я шёл и думал, где мне ночевать и сколько ещё бесприютных ночей меня ожидает.

Дорога моя шла вдоль подворья старой слонимской синагоги. Вы знаете, где она. Высокая каменная стена, а за ней куб из дикого камня под острой кровлей... Сам не знаю почему, но я остановился напротив входа на по­дворье синагоги, там, где стоят две каменные женщины.

— Какие женщины? — спросил Жаба.