Христос приземлился в Городне (Евангелие от Иуды)

— Каменные. Если господин магнат не был там — могy растолковать. Король Жигимонт вывез их из Неметчины и, не знаю, во время какого путешествия, повелел поставить их в Слониме, в знак того, что хоть и очень стара слонимская община, но в вере она — слепа. Одна женщина, с факелом в руке, — Костёл. Вторая, с повязкою на глазах, — Синагога, ибо лишена она света и блуждает во тьме.

— Почему ты улыбаешься? — удивился Жаба.

— Да так. Я подумал, что и в самых тёмных душах неосознанно живёт справедливость... Так вот, все эти слишком высокие думы были непонятны людям. Никто не мог уразуметь, почему поставили на перекрестье улиц двух девиц и почему одна светит другой, если та играет в жмурки. Какие-то люди, видимо, рачители о чистоте нравов, поотбивали им носы, ибо женщины были почти голыми... Другие, видимо, рыцари плоти, хотели, наверное, убедиться, что женщины каменные, и оставили кое-где следы своих лап... А остальные нанесли под камни, на которых стояли женщины, кучу мусора.

Я стоял и думал, куда мне идти, когда увидел, что во вратах подворья синагоги что-то копошится. Потом от­туда вывалилось человек пятнадцать его соплеменников. Они были очень богато одеты. Лисьи плащи, длинные, из дорогого сукна... халаты, или как оно там... На головах — жёлтые с золотом большие повязки. На руках — брас­леты из витого серебра и золота. Остальные — их было много, и они были в более тёмных одеждах — стояли на улице и на подворье и молчали. А эти тащили вот его... Но Бог ты мой, что это были за морды! Ноздри наружу и трепещут, руки толстые, глаза и веки красные от гнева. А один, самый здоровенный, а на вид не иудей, а кузнец и бандюга с большой дороги, кричал: «Начальника в на­роде твоём злословил! Бейте его каменьями!» Но люди только поднимали вверх руки.

— Шамоэл ослоподобный, — грустно уточнил Раввуни.

— Никто его, Раввуни, не бил. Наверное, не хотел. Но никто и не заступался. Ни единая душа.

— Что делать вне общины, — бормотал иудей. — Умирать? Они боялись. И всё ж они свиньи. Они ведь тоже — община.

— Они подтащили вот его к вратам, но тут он вцепил­ся в вереи, как «дед» в волосы, и хотя обидчики были ужас­но толстыми и здоровыми — они ничего не могли сделать с ним одним. Ибо они мешали друг другу, а он, такой цеп­кий, впился в верею, как самшит дерево в расщелину скалы. Признаться, я сразу одобрил его, и он мне этим понравился. Всегда приятно, если один мужественно держится против многих... Я немного понимаю местный говор и услышал...

«Воры вы! — кричал он. — Чтобы вы редькой росли и чтобы эта бедная ваша задница болталась в воздухе».

Они пыхтели, и сопели, и возились, как ёжики, а я следил за ними. Мне некуда было спешить и некуда было идти. В этом уютном месте для меня не было места.

Они толкались, но ничего не могли поделать с ним. Он держался и кричал: «У всех разбойников на земле один язык! Его таки вы... да, его таки вы знаете! Что бы сказали ваши покойники, ваши богобоязненные бабушки в набожные предки?! Они перевернулись бы в могилах... задом к Иерусалиму, который вы продали! Зачем вам список Господа Бога — у вас списки награбленного».

И тут чей-то пинок выбил, в конце концов, его из врат. Он полетел и шлёпнулся в пыль. А потом вскочил и начал такую яростную Иеремиаду, какой мне никогда не доводилось видеть и слышать: «Ржёте вы над падением народа своего, как кони! Шакалы вы! Чтобы вам жаться к навозу, чтобы ваша кожа стала сухой, как дерево! Уши у вас не обрезаны, в гробах вы услышите; сами свиньи и свиней жрёте, и мерзкое варево в горшках ваших».

И вдруг так закричал, что меня даже разобрал смех: «Босяки-и! Тьфу на вас! Тьфу!»

Он бросал в них горстями пыли и плакал от бессилия, так как это им было, как и слова, — о стенку горох Тогда я подумал, что его и вправду могут побить каменьями и это будет плохо. Я подошёл и сказал ему: «Идём, братец».

— Он сказал мне: «Идём, братец», — пробормотал Иосия. — И я пошёл. А что мне ещё оставалось делать?

— Мы пошли уже вдвоём. В Слониме нам оставать­ся не представлялось возможным. Раввуни был прав: Бог словно отобрал у этого Шамоэла разум. Он хватал, как волк, за живое. Потом мы узнали, что мужики убили его и двух его сообщников и ещё двоих невиновных.

— Ты знаешь, что он заплатил долг слонимского войта и получил за это право выбивать недоимки из его мужиков? Что он действовал законно, как и говорит пра­во княжества? — спросил Жаба.

— Он выбивал... Да кто там считал, сколько он вы­бивал? — ответил Раввуни. — Я предупреждал его, но он не послушался. Жалко невиновных... Но, если не считать их, мужики совершили святое дело, убив его. Так как вы­бил он вдвое больше, чем заплатил. И если откупщики будут и дальше грабить — будет не убийство, а бунт. Перебьют не только откупщиков — иудеев, белорусов и немцев. Будут бить и вас.

— Но-но, — прервал Комар. — Ближе к делу.

— Мы боялись оставаться в Слониме. Боялись людей Шамоэла и боялись мещан. И всё же я чувствовал себя таким сильным, каким никогда до сих пор не был. Худо одному, и лучше, если есть рядом хоть кто-то подобный.