Христос приземлился в Городне (Евангелие от Иуды)

И скоро увидел он знакомый сад и обремененные плодами яблони. Пошёл вдоль них, около забора. Солн­це грело в спину. Волновалось ожиданием сердце... Из­менила... Давно он не был тут... Да нет, недавно.

И показалось ему: цвели яблони. И сам он, совсем тогда молодой, красивый, нездешний, стоял под ними... И девушка бежала к нему... И сейчас он не знал, та это либо Анея.

...Рассовывая руками тяжёлые ветви, он смотрел на вековой дом, на богатейшие амбары, на островерхий страшный забор вокруг них.

И увидел. Женщина рыхлила гряды. И он не мог узнать, она это или другая. Огрубевшая от вечной жад­ной работы, которая уже не радость и не проклятие, а — идол, широкобёдрая, согнутая на этой жирной земле, как толстая белая коряга.

Потёки грязи между пальцами ног, плоские ступни, большущая свисающая грудь... Побыстрее... Побыстрее перебирайте, руки... Побыстрее работай, трезубец... Даже сотня наймитов не досмотрит, как ты сама.

Когда она подняла на него тупое лицо, он понял, что это всё-таки она, и едва не крикнул.

Ах, богатый двор, богатый двор! Наймиты и най­мички, забор, деньги в кубышке где-то в подполье (их вечно нету, когда что-то необходимо купить), стада лошадей и коров, самые богатые и дорогие иконы во всей округе.

— Чего стал?.. Ступай...

Грубый от вечных дождей и ветров голос.

— Ну.

Глаза Христа были влажными. И тут из хаты вышел Он. И в нём мало что осталось от мягкого юноши с тёмными глазами. Невыносимо грубое лицо. Столько кри­вил душою, что глаза блудливо бегают. И тоже не узнал. Да что! Каждый день жадности, как тысяча веков, и толь­ко у щедрого жизнь коротка и певуча, как полет птицы.

— Чего он? — спросил хозяин. — Ты говорила с ним, Теодора?

Имя, которое прежде звучало как мёд. Тягучая жизнь скопидома! Проклятие!

— Хлеба, видимо.

— Даже гостия — хлеб только для тела, — опустил глаза школяр. — Хлеб души — милосердие и понимание.

— Святоша из бродяг, — понял его хозяин. — Ступай. Если бы это я всем хлеба давал — куда бы мои пятьдесят волок пошли? Псу под хвост? Ступай, говорю.

Христос молчал. Ему ещё в чем-то надо убедиться. В чём? Ага, промелькнёт ли на её лице хоть тень воспоминания.

— Ты кто? — спросил хозяин.

— Христос, — машинально ответил он.

Хозяин даже не особенно удивился

— И чудеса можешь?..

— Кое-что могу.

— Тогда сделай для меня... Вот и поминальничек подготовил, да в храм пока не намеревайся. Hу, уж теперь!..

— Что?

— Я тебе... сала кусок дам. А ты за это сделай, чтобы... Вот тут всё... Чтобы у Янки... корова сдохла и у Рыгора... и у Андрея, и у другого Андрея... и у Наума, и у Василя, и у Волеся, и у Евгена, и особенно у Ладыся, паскуды, еретика.

Христос вздохнул и взял поминальник.

— А... сало?

— Hе надо, Истинно говорю тебе, сегодня же воздадут тебе по желаниям твоим... Прощай, жено...

Пошёл. Женщина при звуках последних слов разогнулась было, вспоминая что-то давнее и тёплое, но так и не вспомнила и вновь склонилась к грядкам.

Теперь он шёл прямо к площади. Нечего было прятаться от людей. И тут жизнь нанесла ему страшный, под сердце, удар. Хотя бы знать, что он предан счастливым и добрыми... «Чтобы корова сдохла...» Вот и всё, что дала ей жизнь. Человека, лгущего и кающегося, святошу, крестящегося шире всех, а сам... Тонет друг, а такой святой, лживый вонючка, только что облизав сильному всю задницу, говорит ему с берега: «Сочувствую, братец, сочувствую, но ничем помочь не могу. Ты лучше на дно побыстрее спускайся».

...Почти у самой площади он разминулся с тремя вооруженными монахами. Ему было всё равно, куда они идут, он не оглядывался и не видел, что они вошли в дом хозяина.

Глава XXIV

ДОКАЗАТЕЛЬНАЯ ИНКВИЗИЦИЯ

Каялся в грехах Вавилон и Навухо­доносор, царь его... И, говорят, Навуходо­носор, каясь, посыпал себе голову пеплом и пылью. Но пыль та была пылью разбитых им городов, а пепел — пеплом сожжённых им жертв.

Средневековый белорусский апокриф

Христос вышел на площадь под общинный дуб и, поражённый, едва вновь не бросился в переулок. Такое зрелище всегда заставляло его ноги двигаться словно са­мостоятельно.

Под дубом длинным глаголем стояли столы. За ними сидели люди в доминиканских рясах. В стороне примостился над жаровней палач, чистил щепочкой ногти. Человек пятьдесят людей, закованных в латы, отмеченные крестами — чернь по серебру, — окружало стол: духовная стража, гвардия церкви.

Несколько «грардейцев» сторожили маленькую группку людей. Повсюду шныряли служки в рясах. Таскали хворост и поленья под пять дубовых столбов, вкопанных в землю с подветренной стороны.

Апостолы стояли поодаль, и Христос пошёл к ним. Бояться особенно было некого. Их тринадцать, все вооружены, даром жизни не продадут в случае чего.

Он страшно не любил орден псов Господа Бога. Вы­нюхивать, искать, карать — вот в чём видят они служение Богу. Жаль, что нельзя напасть и разогнать эту падаль. Сла­бы силы. Если бы ещё был тут деревенский народ! Но это город, жители, видимо, в ужасе попрятались. Стоит ма­ленькая группка людей. Может, родственники схваченных.

Христос подошёл к своим.