Хроника одного полка. 1916 год. В окопах

Он приехал в Сигулду за час до прохода поезда Рига – Петроград. Авто отпустил, а сам пошёл в заведение Лаумы. Та его встретила любезно, как старого знакомого, и накрывала на стол. Смолин не был тут месяца два и заметил перемены, во-первых, на дворе стояла вместо старой рессорная коляска, может, не новая, но основательно подновлённая, изменилась и сама Лаума, она похорошела, она окончательно стала похожа на самую красивую шоколадницу в Европе Анну Бальдауф. Смолин с детства помнил эту, выставленную в Дрездене картину, поразившую его воображение. Лаума улыбалась, спросила «какими путями», «судьбами», поправил её Смолин, но Лаума только потеплела глазами. Он объяснил, что приехал сесть в поезд, она спросила, мол, а почему не в Риге, а он ответил: «Чтобы повидаться с вами». Он врал, конечно, но не слишком, потому что белая и мягкая, как тесто, как ему представлялось, Лаума притягивала его, как что-то внутри исключительно тёплое. Лаума была простолюдинка, но при этом нерусская, а на нерусских простолюдинках и цари женятся, и Смолин был готов влюбиться, особенно после того, как увидел её в гроте…

Но Лаума отказалась от подношения. Когда он рассчитался за обед и положил на стол красивую, не самую дешёвую брошку с любимым в здешних местах янтарём, очень крупным, Лаума перестала улыбаться и с холодными глазами отодвинула брошь, смахнула со скатерти крошки и ушла в кухню. Больше Смолин её не видел. В станционном здании он готов был разорвать жандармов, и вот Лаума катит прямо под его окном в ту же сторону. Ужасно, как всё это было неприятно.

И вдруг в голову пришла ещё одна неприятная мысль, от которой он поморщился, – Жамин.

«Вот сволочь, он всё записывает!»

Жамин действительно записывал в книжечку его долги.

«Смерд!»

От Жамина, надо отдать ему должное, всегда пахло одеколоном, и недурным, но: «Всё равно – смерд!»

Смолин ненавидел Жамина. Точнее – нет, Жамин был слишком мелким как объект для ненависти. Смолин его презирал.

Он даже заёрзал, сидя на полке, но успокоился, почувствовав на поясе толстый бумажник: «А всё же польза, как говорится, с паршивой овцы – хоть шерсти клок!»

Польза была – деньги, но: «Сволочь он!», и всё тут!

И тут же пришла ещё одна, ещё более неприятная мысль: Жамин был соперник, он видел его у грота, и Гришка, денщик, рассказывал, что в отряде ни для кого не секрет, у кого квартирует прапорщик, у старой тётки Лаумы Майги через два двора. Вот и не взяла подношение. Но Смолину очень не хотелось расстраиваться из-за бабы, пусть даже красивой, и, стараясь примириться с этой ситуацией, он подумал: «Они же хамы! Им друг с другом проще договориться».

Он осмотрелся в купе, после съёмной квартиры в Риге, где он держал брехливого денщика, тут, в одиночестве, ему было уютно.

«А что-то я давненько не занимался… – Он отбросил все дурные мысли, подтащил саквояж и стал искать. – Вот оно! Ну-ка, как там с самого начала? Ага… – Смолин стал вспоминать: – «Немало объездил… на свете земель… скиталец достойный… рыцарь Мигель… Всегда на турнирах он был впереди, – Смолин задумался, вспоминая: – И дамы везде к его льнули груди…»

Смолин развернул бумажку, которую достал из карманчика саквояжа, и краем глаза окинул походное содержимое: несессер, коробка с сигарами, фляга коньяку, бельё, но главное под всем этим – деньги мелкими купюрами. Крупные он держал в портмоне на поясе, аккуратно зашитом денщиком. Он похлопал себя по этому месту и решил, что, пока он один, можно снять китель. Он встал, подошёл к двери, приоткрыл и выглянул в коридор, как раз в это время мимо шли двое военных врачей и за ними две сестры милосердия. Он закрыл дверь. К поезду, шедшему в Петроград, как и к остальным, кроме высших штабных, цепляли санитарные вагоны. Как слышал Смолин, уже не хватало ни поездов, ни вагонов и раненых вывозили при первой возможности, чем угодно. Если на каком-то фронте было затишье, то вагоны и локомотивы перебрасывали на другой, где велись активные действия, и персонал тоже. На Северном сейчас тихо, а Юго-Западный давал врагу прикурить, вот и переезжают с места на место. «Скорее всего, во Пскове эти вагоны отцепят и пойдут они на Дно! – Смолин улыбнулся каламбуру. – А дальше на Витебск и тэ дэ и тэ пэ! А рыцарь надежд никому не давал!» Смолин снял китель, повесил на бронзовый крючок, отряхнул на себе шёлковую нижнюю рубашку и почувствовал, что с закрытой дверью стало душновато. Он приоткрыл окно, в купе посвежело и повеселело.

…А рыцарь надежд никому не давал,
Искал красоту он и свой идеал!
Богини Венеры с холста Боттичелли,
Виденье заполнило сердце Мигеля…
В блужданьях напрасных крутился рой лет…