Хроники Арехина

И он дотошно осматривал больного, слушал сердце, легкие и даже живот, измерял температуру, считал пульс, колол иголками, выстукивал молоточком, проверил давление, заглядывал в уши, светил в глаза, заставлял приседать, прыгать, после чего опять проверил давление и вновь слушал сердце, лёгкие и живот.

— Ну, что, доктор? Все в порядке?

— Замечательный организм, — порадовал его доктор, уложив инструменты в саквояж.

— Значит, мне можно домой?

— Это уж на усмотрение главного врача, — сухо ответил Гёсснер. — Я своё дело сделал.

— Но…

— Полагаю, ночь вы проведете здесь, — сказал Арехин, — а завтра утром, я вам обещаю, покинете больницу — если утренний осмотр не выявит изменений вашего состояния.

— С чего бы ему меняться, — но затем, смирившись, Лачанов добавил: — конечно, я рад, что о моем здоровье заботятся, просто непривычно мне в больницах лежать.

— Да, скучновато, — Арехин вытащил из внутреннего кармана сложенную газету. — Вчерашняя, но всё же развлечётесь.

— Благодарю, попробую, — Лачанов взял газету и держал её в сложенном виде.

— До свидания, — попрощался Арехин, и, взяв под локоток Гёсснера, они вышли из флигеля.

Пройдя немного, Арехин остановился у скамьи в тени акации.

— Каково же ваше заключение, Генрих Адольфович?

— Заключение простое — этот индивид является образцом здоровья.

— И как это соотносится с вашим заявлением о том, что гражданин Лачанов давеча скончался?

— Никак. Вчерашнее — само по себе, сегодняшнее само по себе.

— Вы не видите в этом противоречия?

— Нисколько.

— Объясните, пожалуйста.

— Я думал, это очевидно. Вчера умер гражданин Лачанов.

Сегодня я обследовал индивидуума, пусть и похожего на гражданина Лачанова, но таковым не являющимся.

— Вы уверены?

— Это не вопрос веры. Да, сегодняшний индивидуум выглядит, как Лачанов, говорит, как Лачанов, и узнаёт меня, как Лачанов. Но я-то его не узнаю. Лачанов был здоров по меркам пятидесятилетнего человека. В сердце шумочки, в лёгких посвистывание, в суставах поскрипывание. Ничего особенного, с таким здоровьем жить и жить, хоть десять лет, хоть двадцать. Но у сегодняшнего обследуемого сердце тридцатилетнего, лёгкие тридцатилетнего, суставы тридцатилетнего. Тут ошибиться невозможно. Я бы предположил, что это брат-блинец Лачанова, но моложе на двадцать лет.

— Близнец, моложе на двадцать лет другого близнеца?

— Да, звучит нелепо. Или сам Лачанов, волшебным образом перенесённый на двадцать лет назад.

— Тоже странно. Он бы тогда не узнал Кисловодска, окружение.

— Странно, согласен, но насчет Кисловодска — а многое ли он видел? Флигель по сравнению с пятым годом не очень-то изменился, да и инструменты врачебные преимущественно остались прежние. А жену свою он видел?

— Ещё как видел. Эдгар По, пожалуй, переписал бы «Замок Эшер», доведись ему быть свидетелем той встречи. Да и говорит Лачанов о своих магазинах. Разве двадцать лет назад у него были магазины? Двадцать лет назад его и в Кисловодске-то не было, а ведь он вас знает, по имени-отчеству величает.

— Магазины, возможно, и были — как он жил в Петербурге, наверное никто здесь не знает. Но вы правы, меня он двадцать лет назад не знал. Но путешествие во времени я просто для наглядности привёл. Для того, чтобы показать разницу между вчерашним Лачановым и нынешним… не знаю даже, как его назвать.

— Но вы упорно избегаете называть его человеком. Он у вас то субъект, то обследуемый, то вовсе индивид.

— Нет, никаких отклонений от человеческой натуры я не нашёл. Но стоило бы взять анализы крови, мочи и прочего, да ещё просветить икс-лучами.

— Это ценное предложение. Так и поступим. А сейчас я, как и обещал, верну вас домой.

Обратный путь Гёсснер молчал — видно, утомился. Ничего удивительного.

Расстались они с доктором на пороге его особнячка. Тот сказал:

— Меня беспокоят ваши очки. Солнечная мигрень? Если хотите, могу порекомендовать прекрасное средство.

— Благодарю, но мигрени меня не тревожат, — ответил Арехин.

И солгал.

6

Когда он впервые увидел Лачанова, мигрень — пусть это будет мигрень — пыталась запустить свои щупальца — пусть это будут щупальца — в голову, в мозг. Сначала разноцветные узоры замерцали перед глазами — хотя они, разумеется, были за глазами. Потом болезненная точка справа от темени. Потом тупая разлитая боль правой половины головы. Тёмные очки помогали лишь отчасти. В отличие от истинных мигреней, избавление, вопреки врачебным рекомендациям, приносила рюмка водки, большая рюмка, как говорили прежде — железнодорожная. Ещё лучше — две. Но с болью пропадала начисто и строгость мышления, вместо неё приходил знаменитый авось, обещавший многое, но обещания исполнявший с пятого на десятое. И в шахматах. И в жизни. Потому оставалось — терпеть. Он и терпел.

— Куда ехать, товарищ командор? — спросил Аслюкаев.

— Курс — Белая Вилла. Знаете?

— Так точно, шеф, — ответил Баранович. — Культурная примечательность.

— Достопримечательность, — поправил Аслюкаев.

— Отставить споры, — скомандовал Арехин голосом не командирским, а обычным, своим, а он действовал много сильнее командирского.