Хроники ротмистра Кудашева

Седой  кривой оберст Шульц с чёрной блендой на правом глазе по кличке «Пайрэт» выступил перед строем. На русский, английский или французский его речь не переводили. Контингент был образованный. Суть его словесной истерики сводилась к следующему:

 – Вы, офицеры армий, воюющих против Великой Германии, неблагодарные свиньи! В то время, когда народы ваших воюющих стран под тиранией ваших не умных царей, королей и президентов голодают, вы – подонки когда-то знаменитых родов здесь предаётесь пьянству, обжорству и карточной игре на деньги! Наше сверхлиберальное к вам отношение обернётся для всех вас жестокой карой. Ибо все вы виноваты в том, что произошло.

Сегодня два ваших офицера…

Оберст назвал два имени, разумеется с немецким произношением:

Der Gefangene Offizier Cherniavsky,

Der Gefangene Offizier Ucho-Tschevsky.

Дословно: заключённый офицер Чернявски, заключённый офицер Ухо-Чешский.

В нашем строю кто-то пробормотал на инглиш: «раша» – русские.

Я повторяю только то, что услышал. Возможно, имена были искажены произношением. Конечно, никаких письменных документов я не видел, приказ оберста не был вывешен для ознакомления с ним  военнопленных.

Не могу сказать, были ли беглецы действительно офицерами русской армии или русскими по национальности.

Обстоятельства побега были просты. Чернявски и Ухо-Чешский были откомандированы кругом их товарищей, в который входили русские, французы, сербы и поляки, в город за покупками к столу. Они это проделывали уже не раз. Им доверяли. У коменданта хранились их собственные «обязательства чести» и «поручительства» нескольких военнопленных офицеров. За пределами крепости  солдат-конвоир был нокаутирован, а Чернявски и Ухо-Чешский совершили побег.

Оберст пообещал, что в случае, если беглецы не будут пойманы в одни сутки, офицеры, поручившиеся за них, будут расстреляны без суда и следствия, как шпионы, пойманные на месте преступления по законам военного времени.

Имена поручителей были зачитаны немедленно.

К сожалению, два последних имени я не расслышал. По простой причине. Первым именем было моё собственное. То, под которым я стоял в крепости на довольствии и состоял под охраной. Это имя было Адам Смит.

Естественно, я лично не был знаком ни с одним из беглецов, не был вхож в круг их общения. Я не поручался ни за одного из них. Как видно, моё поручительство было подделано. К побегу всегда готовятся. Моё имя человека, не имеющего вес в сообществе, идеально подходило под прикрытие.

Моё обращение лично к коменданту с соответствующим заявлением не имело последствий.

Меня не изолировали. Всё оставалось, как было. Поздним вечером мы шептались с Барановым.

– Этот побег не первый, – шептал Максим Аверьянович. – Побег отсюда – глупость. Захочешь сам – хрен с маком в дышло! Выпускают нужных людей таким макаром. Прикрывают прохвостов!

Во вторую ночь с понедельника на вторник 11 сентября Максим Аверьянович долго молился.

Я слышал его шёпот:

«Богородица, Дева, радуйся!

Благодатная Мария, Господь с Тобою!

Благословенна ты в женах,

И благословен плод чрева Твоего.

Яко Спаса родила еси душ наших!».

В пять утра я проснулся, как от удара.

Звуков выстрелов не услышал, но знал совершенно точно: только что русский полковник Баранов был расстрелян как заложник по документам мифического офицера британской разведки Адама Смита.

В своём нагрудном кармане турецкого кителя без погон я не нашел карточки военнопленного с именем Адама Смита.

Там лежала пухлая пачка писем, написанных рукой Максима Аверьяновича на имена Татьяны Андреевны и Елены Сергеевны. И удостоверение личности полковника Баранова.

Я поднялся со своего лежака, прошёл в умывальное помещение. Несколько раз окатился холодной водой, омылся. Стоял мокрый, смотрел в зарешеченное оконце на алую зарю нового дня.

Трижды прочёл «Отче наш».

Вернулся в свой каземат. Лёг на спину, раскинув крестом руки. Мне было легко расслабиться, сил не было никаких, хоть я и не медитировал ни разу с тех пор, как расстался со своим наставником – со Снежным Ламой. С третьей попытки мне удалось задержать дыхание и остановить своё сердце.

Я формально из крепости не бежал. Ушёл своими ногами из городского крематория в чём мать родила, очнувшись от жара печи… Работник этого заведения Марк Крюге упал в обморок. Потом бежал за мной, как за святым Лазарем, привёл в свой дом, искупал, переодел, накормил… Дал немного денег, вернул сохранившиеся документы Баранова. А главное – передал мне паспорт и билет инвалида войны контуженого Вильгельма Шпрее, бренное тело которого уже сгорело в печи крематория. И всё это без расспросов. Только повторял первые две строки из «Отче наш» на немецком. С этими документами я без проблем и без билетов проехал Германию, Австро-Венгрию, Сербию, Болгарию, а в Константинополе боевики Дашнакцутюн переправили меня в Новороссийск. Двадцать пятого декабря я стучался в ворота своего дома в Асхабаде.

Вставал на воинский учёт и получал новый гражданский паспорт на основании подтверждающих свидетельских показаний.

Конец записи.

 Фонографическую запись произвёл и расшифровку распечатал