Хроники внутреннего сгорания

И она не знает, что сказка уже идет, что свирель умолкла, но сюжет-то вот, что из этого танца выхода нет. Анна его выхаживает, готовит ему обед, лучше не спрашивайте о подробностях, и даже ее коты, обнюхавшись, переходят с волком на ты.

Однажды Анна садится смотреть фильм, вставляет в дисковод CD-rom, думает: ебаный в рот стокгольмский синдром. Волк говорит человеческим голосом — не ругайся, фи. И ложится на кровать позади нее — типа, тоже смотреть фильм.

Нет, говорю, подробности не важны, счастье, зараза, вообще у всех одинаково, да, у них теперь есть одни на двоих сны и закаты солнца сиреневатого, ну и бабочек в животе, словно при гастрите. Ну и что? Отвернитесь, пожалуйста, не смотрите.

Впрочем, есть другое: однажды волк уйдет восвояси, ей придется идти за ним — в темноте, без связи, тридевять земель, семь железных сапог, девять сотен дорог. То дожди, то палящие отчаянные лучи, выбирала законы сказки — так получи.

Но — потом, а сейчас она счастлива, говорю, это будет еще долго по календарю, и вообще — сырою землею, водой текучей, и дождем, и ветром, и тучей заклинаю, и будет слово мое тяжелей свинца, пусть свирель моя не отступится — до конца, пусть она пройдет той дорогой, что он прошел,

и вообще,

пускай же будет

все хорошо.

РЕЛЬСОВОМУ РОЛЕВОЗУ 344 ПОСВЯЩАЕТСЯ

Чувак, ты живешь себе и живешь, меняешь работы, заводишь котов,

и честно пытаешься кактус выращивать в съемной квартире.

Но вот наступает апрель, огромен, зелен и нов,

к вокзалу подходит поезд триста сорок четыре.

Апрель — это точно значит: опять наступила пора

раздолбанных верхних полок, поломанных туалетов,

и утром ты куришь в тамбуре, распахнутый всем ветрам,

на старом скрипящем поезде бодро въезжая в лето.

Звенит на столе стакан, вполне нетяжел рюкзак,

и сколько ни есть дорог,

дорожек,

тропинок в мире —

бери себе все, делай первый шаг, и можешь закрыть глаза,

вскочи в развеселый поезд триста сорок четыре.

Отныне ты крестоносец и первый конквистадор,

и Ливингстон вместе со Стенли в одном флаконе,

Ложится тебе под ноги твой солнечный коридор

и все города отныне становятся незнакомы.

Рассветные тополя, размытая акварель,

вокруг дороги степи безбрежнее все и шире.

И что у тебя с собою? — штопор, рюкзак, апрель

и старый разбитый поезд триста сорок четыре.

ЛОРД («ДОМ, В КОТОРОМ…»)

это словно рисунок, найденный под матрасом,

словно сказка, пришедшая издалека:

человек идет,

у него есть большая трасса,

тишина: не слышится ни гудка,

ни машинного звука, только ветер слегка

из неведомых далей доносит шум,

словно плещется большая река.

человек садится, бормочет под нос себе: «Я не спешу».

не спешу.

Шепчет травам — полыни да спорышу,

шепчет этой далекой реке.

И, конечно, его подбирает автобус

и с ним растворяется вдалеке.

дальше будет город, похожий на маленький ад

(пиши, не перечитывая, не озираясь назад),

сонный город, из которого нет пути,

подработки — принеси, подай, привинти,

под крыльцом позапрошлогоднее конфетти.

нет, не спрашивай,

не спрашивай, куда он идет,

все вращаясь по кругу в этом городе день за днем,

а который день, который месяц, который год?

нет, не надо, давай замнем.

у него на карте, выстроенной в голове,

есть далекий лес и шуршащий синий ручей,

там он самый правильный,

самый свободный,

самый ничей,

за верхушками сосен — прозрачный свет,

растворяются шорохи шелестом по траве.

ах, дурацкая сказка — да все равно не запомните,

вечер. вымотан. еще не упав на подушку, отключается голова.

зеленеют стены маленькой комнаты,

на полу прорастает трава.

НЕ МЫ

1.

Нормально питаюсь, не жду каких-то звонков,

не люблю (или не с кем) трепаться о личном.

Просто из спины вынули несколько позвонков,

а так все отлично.

Просто приходится держаться усилием мышц,

стоять исключительно ровно, исключительно улыбаясь,

стремительно рассекая воздух — вслепую, как летучая мышь,

передвигаясь рывками — от столба до столба, и

внезапно замирать в супермаркете, обнаруживая не нас,

стоящих посреди замороженных овощей и пельменей,

словно боль проснулась внутри, и к сердцу подбирается метастаз,

вот сейчас коснется — и остановится время.

И не мы стоим, обнимаясь, пока вселенная помолчит,

от натыкающихся, от идущих мимо оберегая,

и не мы глядим друг на друга, и из глаз золотые лучи,

и тишина смеющаяся и тугая.

И пока любовь их хранит от злобы людской и тьмы,

где-то внутри словно ломается ветка сухая.

Я прохожу, я спокойно прохожу мимо тех, кто не мы.

Выхожу, закуриваю, выдыхаю.

2.

Радость моя, почему вокруг нас все падает,

рассыпается калейдоскопом,

осколочками царапает,

и кому говорить — не трогайте нас, не рушьте?

Вот — я вижу — двое,

почему они друг друга не радуют —

как фальшивые елочные игрушки?

Кто они, почему они так стоят,

почему они смотрят врагами,

почему вместа света внутри у них — литое железо?

почему их так изрезали, исстегали,

почему их глаза пусты и белесы?

Почему они говорят такими скрипучими голосами,

почему не умеют плакать, почему изнутри немы?

Радость моя,

такое не может случиться с нами,

кто бы это ни были — это не мы.

Радость моя, обними меня, запечатай,