Хроники внутреннего сгорания

со всеми ссадинами и пробоинами в груди,

тот,

для которого меня совершенно не нужно переводить.

Человек, человек мой,

яблоко с той же ветки, что я,

нам с тобой бы со шпагами — спиною к спине стоять,

нам бы танго — в паре — на битых стеклах,

среди этого невозможного бытия,

только нет тебя — нет ни в ком,

ни в вот этих ребятах, что на остановке стоят под дождем,

ни в вот этих, что держатся за руки,

смеются, курят, о чем-то своем говорят,

где ты, человек,

мой сиамский потерянный брат?

Вот я иду к нему —

дворами,

руки в карманах, по щиколотку в воде,

вот я сворачиваю за угол — и нет меня больше нигде.

Каждую весну он тоскует по ней,

курит по две пачки,

дым от дешевых сигарет выкашливать все трудней,

выбирает — почти случайно — маршруты

давно завершившихся дней.

Ходит по этим улицам, гладит камни,

трогает знакомые деревья узнавающими руками,

И, в общем, сюжет знаком, и все дальше было бы так.

Нюанс заключается в том, что он — величайший маг.

Он нервно щелкает пальцами, призывая сны,

и чтобы они непременно во сне мирились,

во сне ему хочется ее посадить на привязь,

приковать к батарее метрах в двух от стены.

Ну или целовать до беспамятства — и чтобы горечи примесь

была, но не мешала наступлению звонкой весны.

У бывшей подруги великого мага все хорошо,

и сын ее в детский сад недавно пошел,

она научилась жарить блины и суп наливать в горшок,

и, в общем, не надо менять ничего — давно затянулся шов.

Но дело в том,

что каждой весной к ней приходят химеры,

то маленький заяц с крыльями парит над кастрюлей,

то розовых пчел слетается целый улей,

а то за окном — здоровый и темно-серый —

кто-то поет всю ночь. Шестнадцатый этаж, между прочим.

И еще маргаритки вдруг расцветают на ноутбуке рабочем.

Она, в общем, знает, кто это. И это ей порядком поднадоело,

хотя во всем этом, в общем, нет никакой катастрофы.

Она, вздыхая, всех разгоняет: мол, сына пугать — не дело.

Курит в форточку, затягиваясь неумело,

и думает: надо будет его позвать.

Как-нибудь.

На кофе.

Кэт живет высоко, в ее комнату по утрам

входит солнце, и ветер смешно шевелит занавески.

Полкило голубого неба, листва в довеске,

голосов заоконных грамм.

Кэт семнадцать, попробуй, решений тут наготовь.

Доктор хмурится: снова очень плохая кровь,

говорит с ее матерью — у той подергивается бровь.

Но зато у Кэт в глазах — расфокусированная любовь.

Она просыпается по утрам, начинает писать:

«дорогая, я вспоминаю тебя опять»,

«если вы прочитаете это — найдите мать,

передайте ей...»

Сочинив таких писем пять,

восемь, десять; все разные, какое о чем,

она кладет их в бутылки, запаивает сургучом,

и идет к ручью — отпускать.

Где-то там, на другом — или этом? — краю земли

кто-то выловит такую одну,

будет плакать?

мечтать?

белый парус искать вдали?

будет искать родных

тех, придуманных Кэт, что в земную ткань проросли?

просто выбросит?

Кэт не знает. Кэт отходит ко сну.

Завтра будет новое утро,

и новые письма, и все сначала.

Ей снятся далекие люди, которых она никогда не встречала.

Решишь торговать красотой, мой друг, —

так помни: мода проходит, года —

запрет на что-либо вечное, да.

Но знай, что на рынке мягких услуг

коты котируются всегда.

Они котируются в клубок,

и в марте котируются они.

У них в глазах — три тыщи дорог,

и все выбирают свои одни.

Пожертвуй колбаску или творог

и по пути своем упорхни.

Они котируются на стул —

вот именно тот, куда тебе сесть.

Они приходят, когда уснул,

и вечно будят именно в шесть:

твой кот — суров и широкоскул —

садится на голову, просит есть.

Они котируются везде,

и часто — на сумку и сапоги.

Но знай: когда мир в унылом дожде,

когда в темном небе не видно ни зги,

они приходят к тебе на грудь,

любуйся, мол, гением красоты.

Урчат. Клубочатся. Не заснуть.

Короче, гладь. И когда-нибудь

тебя за собой уведут коты.

Он говорит ей:

«Я люблю тебя.

Я тебя очень люблю»,

гладит по русым прямым волосам, целует в глаза.

Она смеется, утыкается в подмышку: «и за что такого терплю?

Чай принести?».

Ее глазищи — солнце и бирюза.

Подходит к подоконнику. Распахивает окна.

за окном — роскошный вид в мегаполис, даже ночью неомрачим.

Он думает: еще немного — я свернусь и подохну,

и этому, в общем, даже не будет причин.

Он думает: ну что за бред. Лучше встань и окно закрой,

но сворачивается в кресле больной змеей.

Как там умирало чудовище, оставленное красавицей?

Чудовища вообще одинаково умирают —

оставаясь одни, даже если это кому-то не нравится,

просто уходят, не останавливаясь у края,

ну какие там, к черту, рыцари, мечи, удары судьбы,

чудовища просто ложатся и —

перестают быть.

Он думает о том, что у нее красивые руки,

что она никогда не кричит, что мягка и тепла всегда,

он думает: не придумать лучшей супруги,

Она заходит:

«Ты окно бы захлопнул, да?

Тут же холодно. Вот твой чай, родной, и еда».

СКАЗКА О ДРАКОНЕ

1.

Говорят, на свете живет дракон, говорят, страшней его не найти, мол, он враг человеческий испокон, искушает людей, сбивает с пути. Говорят, что кожа его — гранит, говорят, в глаза ему не смотри — мол, завертит, закрутит, заворожит, заморозит каждого изнутри.