Хроники внутреннего сгорания

Поднимает руку —

и останавливается машина.

И в груди у него набухает что-то нежное,

светлое,

так —

на рассвете нечаянный сон весенний разбудоражит.

И он точно знает, что бог есть любовь,

и еще что он свой чувак,

вот только никогда никому об этом он не расскажет.

Мне двадцать три, я немного ходила по трассе,

я умею стрелять навскидку,

чуть-чуть на ножах,

я меняла дома, города, мужчин и окрасы,

выбиралась оттуда, где, вроде бы, полный швах.

Мне знакомы матанализ, химия и баллистика

и законы внутреннего горения,

все, что есть у меня — зеленая майка с трилистником

и одна несложная точка зрения:

Можно сколько угодно по краю ходить, влюбляться,

главное — не подставляться,

не подставляться.

Промолчать о любимых, о болезненном, о тоскливом,

как болит спина, когда за стеною ливень,

как ломает, выворачивает — от одиночества, от темноты,

как вздрагиваешь от случайных шорохов в ночной квартире.

Не показывать свою глупость, наивность свою — ведь ты

так и не сумеешь отстоять их в мире.

Главное, чтобы дом был — и чтобы тепло было с ним.

Вот там, дорогая,

об этом

и поговорим.

ВСЕ НОРМАЛЬНО

Все нормально — это когда молчат, и в свинец уходят мои сигналы, радио шипит и пустует чат, — все нормально, просто слегка устала. Все нормально — это сползать по стене, к черту всех друзей и исповедальни, я молчу — и голоса больше нет. Правда, это, в общем, еще нормально.

А когда включается лязг и визг, и сирены воют, заслоны падают, ядовитый газ надо всем повис, аварийные системы по слуху царапают, это значит — кто-то сюда вошел, пересек границу воспоминаний, что порвал натянутый тонкий шелк, растекается кровь по открытой ране — все темнее, гуще и все багряней.

Не ходи, не думай, не вороши, вот тебе весна, вот тебе дорога, не касайся рваной чужой души. У меня нормально. Меня не трогай.

Ну, дорогая, что ты. Нет, не волнуйся, право.

Неужели никогда не видела под кожей провóдок?

Да, я обычный киборг. Да, с кучей справок.

Да, на учет в мастерскую я — раз в полгода.

Да, я когда-то был человеком — родился, вырос,

ну а потом — понимаешь, разбился насмерть.

Но оказалось, что смерть не страшнее, чем вирус,

даже не грипп, а, в общем, стандартный насморк.

В общем, меня заделали. Хочешь кофе?

Нет? Извини. На балкончик со мною выйдешь?

Нет, дорогая, речь не о катастрофе.

Смерть — это несколько больше, чем то, что видишь.

это когда ты прощаешься с чувством долга,

миром,

друзьями,

собой,

выходишь из тела...

В общем, подштопали. Шили, конечно, долго,

но в результате — видишь, практически целый.

Смерть, дорогая, не хуже, чем голод, войны

или серьезный ожог. Нынче все в порядке,

только они не смогли заделать пробоину,

там, на спине, где остро торчат лопатки.

Да, она там живет дырою подкожной,

лучше не трогай, не зацепи, не брызни,

просто — если коснешься неосторожно,

я ненадолго

опять

выпадаю из жизни.

В черное междувремя, где нет опоры,

там, где летишь, и не за что зацепиться,

только сплошные черные коридоры,

только летают голые злые птицы.

Нет, дорогая, ну что ты. Нет, я не спятил.

Просто — лучше не трогай. И лучше до гроба.

Ты понимаешь, на случай — я вшил взрыватель.

И, если что, дорогая, — на воздух оба.

Я сижу с водилой, из фуры видать далеко,

еще чуть-чуть — и будет тысяча километров,

придорожный кофе: две ложки сахара, молоко,

много ветра.

И не надо, понимаешь, не надо — бояться куда-нибудь не успеть,

или там на работу подниматься рано.

Скорость под сто двадцать, вокруг большущая степь,

— А поехали, —

говорит водитель, —

со мною до Казахстана?

И я пытаюсь вместить это все:

как медленно солнце вращается,

освещая закатным светом асфальт перед нами,

пытаюсь вместить, объять — а оно не вмещается

и навылет бьет из меня лучами.

Анна живет на девятом, ей нравится крепкий кофе и маленькие котята, ее место пусто и совершенно не свято. Она — одиночество с рыжими волосами и крепким рукопожатием, ненакрашенною улыбкою, с красным платьем, с цветами на подоконнике съемной квартиры, с кучей привязок к вещному миру, но дело обстоит так, что она есть воплощенная пустота.

От глухой тоски просыпается по утрам, у нее против сердца два ожога, да третий шрам, как от кривого зазубренного ножа. Она научилась жить так, чтоб он не мешал, научилась жить, по чуть-чуть дыша.

Анна умеет складывать верно слова, это немного из колдовства, если честно, она раньше даже умела летать, но теперь — говорю же, одна пустота.

Так она живет в непрерывистой тишине, так она лежит на глубоком дне, ровно два года она лежит. Но потом над нею свирель шуршит, это некий сказочник думает — дай позабавлюсь.

И над нею сказку свою ворожит.

Так постепенно расступается тишина, Анна поднимается со дна, ритмы складываются — забавно и долго.

Анна встречает волка.

Серая шкура, измазанная в крови, Анна думает — пожалуйста, останови, это же какой-то театр абсурда, дешевая пьеса, ну подумай, откуда тут волк — тут же нет никакого леса, тут девятый этаж, тут кодовый, блин, замок, давай я закрою глаза, и его тут не будет, ок?

Волк не пропадает, лежит, тяжело дышит. Девятый, сука, этаж, странно, что не выше.