Хроники внутреннего сгорания

мы стоим с тобой, взявшись за руки, на мосту,

и вокруг нас осенний вечер, и не двенадцатый, а десятый,

запах яблок вокруг растекается в темноту.

собирать вещей не больше, чем входит к тебе в рюкзак, 

не заводить собак и детей.

не толстей, не привязывайся, не богатей,

уходи в такую ночь: серебристый зигзаг

молнии, оборванные линии электропередач,

дождь в лицо и немного град.

позади лежат восемь жизней твоих удач

и горят.

в детстве казалось: самое страшное — обрасти жирком,

врасти в свой чрезмерно уютный дом,

помнишь, как читал «Цитадель»,

как боялся, что герой так и останется капиталистом и мудаком,

и как радовался, когда он сбежал, прорвался,

не растворился в мире густом,

утек, просочился в щель.

в детстве думал: самое верное — рвать узлы,

перекусывать зубами или перерезать ножом.

дети все, как волчата, голодны, крепки, злы,

не отягощены воспоминаниями и багажом.

в детстве думал: самое страшное —

город один навсегда,

человек один навсегда,

дом один навсегда.

думал: надо менять квартиры и города,

телефонные номера,

пейзажи двора —

именно в тот момент, когда ты понял: пора.

а теперь в двадцать три считают тридцатилетним,

а теперь стоишь на камушке предпоследнем,

если дальше прыгать — то в темноту, от которой болят глаза,

из которой ни голосов, ни вестей.

и стоишь, повторяя все громче и все сильней:

«собирать вещей не больше, чем входит к тебе в рюкзак,

не заводить собак и детей».

Вот он идет сквозь толпу,

разлетаются полы его плаща,

вот от него сторонятся, а кто-то оглядывается, словно ища

что-то знакомое,

вот он идет, нескладный и длинноногий,

волосы развеваются от быстрой ходьбы и ветра,

человек, который носит в себе дороги

общей длиною в тысячи километров.

Они свернулись внутри него,

запутались сосудами путеносными,

они качают ветер по направлению к сердцу,

когда он идет — вокруг него пахнет соснами,

у него в глазах цветущее поле желтеется.

И когда он поднимается к себе, на второй этаж,

когда обнимает худую женщину с усталым взглядом,

его маленькая комната становится огромна и золота,

тысячи километров разворачиваются рядом.

Уезжая навеки в какое-то воскресенье,

просто становится тяжелее вдохнуть.

Смерть — это тонкая полоса между светом и тенью,

там, в тени, все такой же путь,

ничего не меняется. Сбегаешь в тридцатиградусный

летний день, шепча наизусть:

«Мой уход будет радостным.

Я никогда не вернусь».

Ни могилы не достаются им, ни кресты.

Никаких отпечатков зримых в материи бытия,

Остаются лишь в памяти — например,

трехлетней давности ты.

Например, трехлетней давности я.

ЛЮБОВЬ

Бинтовала рубцы и крепко сжимала зубы,

все стремилась куда-то с рассвета и до отруба,

убегала тайными тропами, погребами,

а за мной ходила маленькая девочка Люба

с острыми окровавленными зубами.

И во мне горело прошлое, словно хворост,

застывало улыбкой скособоченной, беспокойной.

Я училась стрелять на меткость, потом на скорость,

я всадила в эту девочку две обоймы.

А она за мной ходила, не отставала,

от нее не спрятаться было под одеялом,

по ночам она из меня выгрызала куски,

поутру я вставала, и все начиналось сначала,

и глаза ее были внимательны и близки.

Я ее травила ядом для тараканов,

я давила ее колесами автомобиля.

но опять я слышала, как шагом она чеканным

приближается, как руки ее пробили

тонкое стекло, выходящее в темный сад.

...нет, говорила я.

Не надо меня спасать,

не поможет ничья протянутая рука мне...

А потом я устала и села на старом камне.

слушая: вот неотвратимо, как прокаженного бубенец

подходит все ближе девочка с косичками-червячками,

вот сейчас дойдет и дожрет меня наконец,

здравствуй, маленькая девочка моя Любовь.

И она подошла, и, дотронувшись еле до лба мне,

виновато поцеловала прощающимися губами,

и ушла такими легонькими шажками,

что совсем не оставалось следов.

никого тут нет, туманная ночь белеса,

только разносятся далекие вздохи и стуки,

мама, я иду совершенно одна по темному лесу

и никто, никто меня не берет на руки.

никого, понимаешь, мама, ни к кому не приткнуться,

хочется реветь по-бабьи, но очень страшно,

мама, я же твоя хорошая девочка, я мою чашки и блюдца,

я люблю мороженое и черешню.

мама, это неправильно, чтобы хорошие девочки уходили,

чтобы вот так совсем одни пробирались по бездорожью,

мама, здесь точно есть злые волки и крокодилы,

одинокость схватила меня и держит в пасти бульдожьей.

мама, хорошие девочки легко теряются в мире,

когда с них снимают варежки на липучке.

это неправда, мама, что мне уже двадцать четыре,

мне восемь лет, и я очень хочу на ручки.

не кончается лес — как ни реви, ни беснуйся,

очень хочется водички и под одеяло.

вытираю сопли — только ты, пожалуйста, не волнуйся

мамочка, этого еще не хватало.

Натыкаюсь на твою футболку. Реву, и круги по векам,

до боли сжатым, и так хочется все обратно.

Только я не люблю, когда в квартире два человека,

оно напряжно и неприятно.

Два человека ходят, разбрасывают вещи,

гремят посудой, спать мешают друг другу,

от этого одиночество проступает на теле резче,

от этого нож так и просится в руку.