Хроники внутреннего сгорания

А любимая, встретив в прихожей, положив ему руки на плечи,

попросила купить пельменей и еще для нее чебуречек.

Объяснила, что не сидела, что она занималась делом:

разослала два резюме и вакансии посмотрела.

Игорь лично удостоверился в том, что мозга в ней было мало.

Сам не понял, как накатило. Просто, видимо, задолбало.

Журналист по имени Аня о властях хорошо писала:

дали водки пенсионерам, возросло производство сала,

ранним утром, когда ручейки звонко бегали на асфальте,

протащила в парламент бомбу, упакованную в бюстгальтер.

Весь парламент тогда бабахнул, окна вылетели из здания

(плохо очень, что есть депутаты, что прогуливают заседания).

В общем, спрашивать было некого, но в жежешке Аня писала,

что была вполне беспартийной. Просто, видимо, задолбало.

Будь внимательней, человече! Ближних взором окинь орлиным,

будь хорошим мужем и сыном и, конечно же, гражданином.

Заучи этот текст на память или просто запомни вкратце:

в этом мире народу много. Каждый может так задолбаться.

Здесь стоит зима по двенадцать месяцев год за годом: облака тяжелые в небе белобородом, снег искрится, кровь тяжелеет, начинают глаза слипаться, да, и холод такой, что кожа отслаивается от пальцев.

Красота — это снег, искрящийся на свету, если я — зерно, то я здесь не прорасту, воздух здесь прозрачен до дрожи, колюч, остер,

только говорят,

что где-то

горит костер.

Все, кто жив, живет, пока есть надежда, мечта о тепле,

пока веришь, что можно найти его, отыскать

в этом вечнозамерзшем, зацикленном феврале,

где живет пока ледяная одна тоска.

Говорят, что есть костер, и что он горяч, обжигает руки, и щеки красит теплом, говорят, что можно дойти, но в пути — не плачь, и еще выбирай дорогу не напролом. Говорят, что можно искорку принести, и растает снег, и где-то капель заплачет, только знай, что будет жечься она в горсти, и еще что путь неровен, бугрист и складчат.

Только тот возвратится, кого у дороги ждут, кому светит свеча у порога, горит и тает, защищает от ям, неровностей и простуд, и мгновения отмеряет ему, листает.

Я неплохо стреляю. Еще я бинтую раны, я умею ходить в разведку, ползти с ножом, мне четырнадцать лет, слова мои чужестранны, я вообще — так случилось — на хлебе вырос чужом. Я совсем не отсюда — пространство вот просочилось, мне тут холодно, пахнет горькой старой золой. А дружить я умею плохо — так получилось. Потому что я не добрый. Я, в

общем, злой.

У меня в груди упрямо и горячо, и отчаянных мыслей зачем-то толпится много, но никто не будет ждать меня со свечой, и никто не встанет выглядывать у порога.

Я иду в темноте, я не знаю — что вдалеке. И горит одна свеча у меня в руке.

Кто-то носит знания, кто-то — футболки,

кто-то носит скрипку в футляре, кто-то — добро и зло,

кто-то носит свои слова, ехидны и колки,

кто-то — деньги, ценности, фикус, паспорт, весло.

Я несу разные вещи —

несуразные вещи.

Например, рюкзак, в котором гуляет ветер,

и прекрасную чушь, доступную всем на свете,

и еще как снег мерцает под фонарем

(мы такие дурные, что никогда не умрем).

Я иду налегке по трассе, да, и легко мне так —

у меня только есть, что коты и теплая комната,

в моем термосе чай пахнет медом да имбирем.

Он улыбается краем губ,

носит городской камуфляж,

ему, в общем, его сороковника даже не дашь,

у него глаза — тигриный зрачок и радужки расплавленный мед.

он умеет так улыбаться, что воздух комом в горле встает.

у него есть тяга к небу: четырнадцатый этаж.

Он носит на поясе нож, не боится ни ночи, ни холодов,

и ни зверя, ни человека,

он доказал уже всем.

только того, что она вернется — а он не будет готов,

она на него посмотрит — и не узнает его совсем.

Что она улыбается ему — неловко, заставляя себя,

прядь волос непослушными пальцами теребя.

он во сне с постели вскидывается, сипя.

Как вот это: кафе, и столик, и она сидит перед ним,

«мы могли бы говорить, но зачем-то всегда молчим,

мы всегда молчим»,

и сгустившийся — между — воздух

неустраним.

Он представляет все это живо, в каждой детали,

вот она рассказывает, как они с друзьями куда-то летали,

вот улыбается официанту и просит счет.

Он ей хочет сказать: послушай, мы без того устали,

без того наломали дров — зачем все это еще?

Только этот чертов сон каждый раз одинаков,

никаких не выходит знаков,

каждый раз она с ним прощается, как с чужим.

и, как будто сто лет назад уже все оплакав,

он ее глазами провожает к выходу, недвижим.

Просыпается, пьет на кухне зеленый чай,

сигарету вминает в пепельницу,

за окном — предрассветный трамвай,

он думает: моя девочка, пожалуйста, не приезжай.

Никогда больше не приезжай.

Я ищу человека,

с лампой в ночи,

со свечой среди бела дня,

того, который понимает меня,

я иду по улице, и снег мне летит в лицо,

и чужие доме берут меня в полукольцо,

и колючая снежная крошка бьет по плащу,

я ищу тебя, человек,

и который год я тебя ищу.

Неродившийся мой ребенок,

неслучившийся муж,

неназванный брат,

снег летит мне в глаза, деревья вокруг стоят,

я молчу о тебе, и молчанье мое стократ

отдается в пустых подъездах и во дворах,

бьется в брюхе колодцев до самого до утра.

Тот, который поймет меня со всеми цитатами,