Хроники внутреннего сгорания

и не бывает ни горечи, ни потери).

Дверь за спиной захлопывается с силою,

вытолкнув в жизнь — холодную и сырую.

...я — диктофон небесный, я все фиксирую,

там расшифруют.

Дети двухтысячных в парке играют в карты,

из девяностых — в офис, в одежде строгой.

Что остается нам? — эти цветные кадры.

И черно-белых еще немного.

Я умею смеяться, драться и целоваться,

я люблю молодое вино и старые хохмы.

Это все, что есть у меня, — дурное бахвальство

и еще нахальные рыжие лохмы.

Не умею работать, краситься и готовить,

но отлично умею корчить разные рожи.

Это все, что есть за спиной у меня — а то ведь

вовсе без багажа оставаться как-то негоже.

(Вот сидела в обнимку с пельменями и кипяточком,

и стучала по клавишам, мысля в надрыве пьяном —

нихрена, ребятки, еще не поставлена точка,

ваш Париж

еще подавится

д’Артаньяном).

Как меня крутила-вертела ваша столица,

на моем похудевшем брюхе сжимая жвалы,

а потом смотрю и вижу: пока что злится,

но уже совсем понятно, что не сжевала.

И пока мне хватает смеха, и куража, и

молодой голодной злости — я вот, вживую,

и, конечно, понятно, что кого-то я раздражаю,

тем не менее — извините, но существую.

Я умею, чтоб пыль в глаза — и пиши пропало,

я живу, смеюсь и почти никогда не ною,

так и будет огонь,

покуда хватит запала

и однажды

не зачерпну

пустоту

за спиною.

О РЕВОЛЮЦИИ

говорят мол зачем они с нами так

говорят мол знаем, чего хотим

собирается в поле иван-дурак

а над полем курится дым

оставался бы ванечка вот стряпня

остывает

вернешься хоть на ночлег?

с каждым днем становится меньше дня

холодает

не выпадает снег

что ж тебе не спится

что там интересного за окном

воет серым волком оставленная машина

этот черный бесснежный декабрь и глухой проем

что становится с каждой ночью все шире

шире

что ты глупый ну какой это к черту ад?

Это даже еще не преддверие

если хочется

заведи себе кошку

я не знаю но говорят

что коты помогают от одиночества

а и жить тебе в эпоху не перемен — измен

были хуже времена

не бывало гаже

проступают буквы на каждой из стен,

не читай не смотри в них даже

а и жить тебе когда ты ничейный сын

ваня родства не помнящий слепоглухой калека

говорят

ну что я решу один?

остаются одни до скончанья века

а иван-дурак седлает серого волка, говорит ему — не подведи,

я хочу оттуда хоть ненадолго, даже если совсем один

(но, конечно, я не один)

а с утра размокло от грязи поле, а ивану мнится большая рать,

он надеется, что умирать не больно, и зачем вообще умирать

и пускай незнамо как, но иначе, с божьей помощью, налегке,

и емеля рядом на печке скачет, и отрубленную голову держит в руке

василиса премудрая плачет, рисует буквицы на стене,

«господи, храни их, голов горячих, ныне и навеки, внутри и вовне»

тени тополей на стене маячат при большой и круглой луне

«пусть ругают власть или пусть защищают власть

подстели им соломки, господи, где упасть,

сохрани от татарина злого, от дубинки, от острых камней,

что еще остается мне?»

говорят, что те, кто родился после (тут вставить дату) —

мол, они не ведали бедствий, не знали войн,

потому-то из них плохие выйдут солдаты,

потому что они не знают, как рисковать головой,

как хлебать баланду, как уходить на бой.

мол, у них романтика, книги, плохие нервы,

говорили в семнадцатом,

в сороковом,

в девяносто первом.

что ж тебе так тихо?

не смотри больше в черные дыры.

нынче время такое — никто никому не должен.

тараканы бродят по тихим ночным квартирам,

сквозняки касаются кожи

господи храни,

пусть промахнется случайный камень,

и пускай никто не ранит и не обидит

а иван-дурак сидит на радуге, болтает ногами,

она высоко, за облаками и звездами,

ее не увидеть

ДИКАЯ ОХОТА

Человек говорит человеку: я есть слабак,

все, что ты говоришь — пускай оно будет так,

у меня проржавевший мотор и пробитый бак,

я люблю тебя, я устал от вечных атак.

Человек говорит человеку: зачем, зачем.

я хочу быть твоим, как язычок на свече,

я хочу тебя обожать, я хочу пылать,

чтобы землю перед тобою листвой устилать.

Человек человеку — тень, сиамский близнец,

и повязан хуже, чем парой из двух колец,

человек человеку — двойник,

отражение,

неотрубленные хвосты,

человек человеку — панический страх темноты,

проступающий на коже, словно лишай.

Человек говорит:

пожалуйста, ну давай

снова прав окажешься

ты.

Человек человеку — волк, товарищ и брат,

человек человеку — друг, напарник и волк.

человек перед человеком стоит, умолк,

но завязан,

завязан,

завязан с другим стократ.

Человек говорит человеку: окей, ты можешь быть рад,

ты опять настоял, ты снова меня поверг,

и протягивает человеку

руки

ладонями вверх.

ПРОСТО, ВИДИМО, ЗАДОЛБАЛО

Дядя Вася стоял в вагоне, и с устатку его качало,

перед ним сидели три девочки с волосами цвета мочала,

очень громко болтали и ржали. Дяде Васе казалось лично,

что сие поведение девочек есть критически неприлично.

Наблюдая шесть остановок весь спектакль этот непотребный,

дядя Вася достал отвертку и воткнул ее в ухо средней.

На допросе не отпирался, лишь сидел и молчал устало,

только раз он ответил тихо: «Просто, видимо, задолбало».

Мальчик Игорь лишь в полдесятого возвратился домой с работы,

очень злой, голодный, уставший, между прочим, была суббота.