Хроники всего мира: Время расцвета

– Кем? – должность старшей машинистки всё-таки была престижнее, она позволяла сохранить хоть какой-то статус, соответствующий её опыту. Но Колсман разрушил иллюзии:

– Машинисткой. Прочие места у нас уже заняты. Мы понимаем, что ваше зрение, вероятно, не позволит вам качественно выполнять работу, всё-таки нагрузка на глаза очень высокая, но верим, что вы справитесь.

«Списали, просто списали в утиль, задвинули подальше, чтобы не мелькала перед глазами».

– Выходить завтра? – Эмме сдавило горло.

– Если у тебя нет незавершённых дел, – дружески подбодрил Эккенер, – то можно уже сегодня. Ты знаешь, к кому обратиться в машбюро, все тебе знакомы.

Эмма кивнула и поднялась:

– Могу идти?

Колсман кивнул:

– Да, спасибо.

Когда она закрывала за собой дверь, увидела, как все трое переглянулись – завершили неприятный разговор без женских слёз.

Горе, недоедание и потеря равновесия превратили Эмму в замкнутую, почерневшую женщину. Высокий рост усугублял худобу, отчего она казалась ещё более высохшей, чем была. Тридцатилетие её пришло духотой, грозами, липкими одеждами и крепким запахом пота в тесном и шумном машбюро. Виктория утром приобняла её, поздравила с днём рождения и приколола к блузке подарок – небольшую серебряную брошь-камею. Рефлекторно Эмма погладила украшение пальцами, прочувствовала подушечкой камень миниатюры, искусные металлические цветы, оплетающие барельеф, и холодные камешки горного хрусталя.

– Спасибо. Дорогая, наверное? Не нужно было, Викки.

– Ничего, я шила одёжку для Бекеров, фрау Марта ею расплатилась. Нравится?

В ответ именинница обняла соседку – лишь с Хуберами и Эрнстом она осталась прежней. Три года войны, беды, которые следовали одна за другой: личные, служебные, семейные, испытания физические и духовные так истощили Эмму Остерман, что больше всего ей хотелось вернуться в ту нору за главным корпусом больницы в Бритце, окопаться там и никогда-никогда не вылезать на белый свет. Однако, непонятно зачем, она каждое утро спускала ноги на домотканый коврик возле кровати, откидывала назад две косы, заплетённые на ночь, сидела так минут пять, собираясь с силами, а потом вставала и шла жить дальше. Уже несколько лет Эмма не чувствовала себя выспавшейся: сны приходили тревожные, дурные – то про грязь, то про убоину, отчего она просыпалась избитой, больной и с дурными предчувствиями. Но даже такие сны приходили лишь тогда, когда измученная темнотой и мыслями она наконец закрывала голову руками, словно при бомбёжке, никогда ею невиданной и неслыханной, и так проваливалась в тяжёлую дремоту, иногда разбавляемую кошмарами. Время каждого дня казалось бесконечным, тянулось то смолой, то резиной, но удивительно – месяцы щёлкали звонко, как падают сухие фасолины в миску, и Эмма не успевала замечать, как годы сменяют друг друга, лишь праздники да важные даты тыкали её носом в новую зарубку: а вот и бабушке год, а вот и Пасха, а вот и десять лет работы у Цеппелина, а вот и возраст перевалил на четвёртый десяток…

Жизнь вокруг Эммы текла своим чередом. Со стапелей сходили дирижабли, документы в бюро приносили и уносили, Эрнст со своим экипажем поставил рекорд на выносливость, совершив беспосадочный полёт на протяжение ста одного часа, за полгода сменилось два канцлера, и наконец наступила зима. Леманна перевели в Фридрихсхафен офицером связи между военно-морскими имперскими силами и компанией Цеппелина. Он забегал на площадь короля Вильгельма пару раз в неделю, делился консервами и сухарями из своего пайка, помогал по хозяйству и даже иногда делал с так и не выросшей Фанни уроки. Эрнст познакомился с Оскаром, ухажёром Виктории, и за неделю до Рождества они вместе выбрались в лес, где срубили пышную ель и заготовили целый возок дров. Пусть и приходящие, но сразу двое мужчин в доме как-то разбавили вечную серость, отчего иногда верилось, что всё наладится и обойдётся.

* * *

Не обошлось. Лизе Остерман, словно экономная хозяйка, умерла на свой день рождения, утром в Рождество, чтобы семье не пришлось тратиться дважды – ни сейчас, ни в последующие годы. Вечером она, как обычно, прилегла отдохнуть и предупредила, что на службу не пойдёт. Уве и Вилда тоже остались дома и просидели всю ночь в столовой при свечах, тихо беседуя, а всё чаще просто сидели в тишине. Когда утром муж скрипнул дверью в спальню, Лизе уже давно была не здесь, а тело её успокоилось и остыло. Уве сразу всё понял: по разгладившимся морщинкам, по необыкновенной бледности кожи, по более чем обычно супружеской отрешённости. Он вернулся в столовую, привалился тяжело к дверному косяку и тихо уронил:

– Лизе умерла…

Все последующие дни, пока готовили похороны, пока ждали в увольнительные детей, он всё размышлял над нелепицей – успело ли исполниться его жене пятьдесят пять или она скончалась раньше? Почему Уве так было важно узнать это, он не понимал, просто тайна эта не отпускала его, как не отпускала любовь к Лизе, пусть отдалившейся от него, но всё равно такой родной.