Хроники всего мира: Время расцвета

Скромный завтрак состоял из холодной отварной картошки, небольшого куска рождественской буженины, купленной Вилдой где-то по случаю, разделанной так тонко, что ломти пропускали свет, квадратиков подсушенного хлеба, когда-то землистого, глинистого по структуре, но сейчас безвкусного и плотного, крепкого травяного чая, благо сохранили огород, и здоровенной горы сушёных долек из яблок собственного сада, высившейся в старой ажурной конфетнице мейсенского фарфора. Уменьшившаяся на три человека семья села на привычные каждому стулья за обеденным столом, лишь пустые места, словно дырки от зубов, свербили собравшихся почти физической болью. Мужчины тихо переговаривались, обсуждали бытовые вопросы похорон: всё ли готово, да как надо бы сделать. Эмма и Вилда, разделённые столешницей наискосок, ели молча и мало. Иногда сестра бросала взгляд на Якова, какого-то отрешённого теперь, словно внутри было много дел и ему нужно было успеть их все переделать. Наконец, каминные часы коротко брякнули трижды, отбив пятнадцать минут до начала службы. Остерманы дружно встали, задвигали стульями. Эмма спросила у няни:

– Точно не пойдёшь?

Та мотнула головой:

– Нет, останусь дома, приберу тут. Я завтра к ней схожу.

Все ещё немного потолкались в прихожей, Хеннинг помог сестре надеть пальто и, в конце концов, кто-то вздохнув, кто-то скрепя сердце, вышли в зимнюю серость, побрели к церкви, где их уже ждала мать.

На службе было пусто, так, с пяток соседей зашло проститься. Город стоял не то чтобы пустой, но какой-то обескровленный. Семья села на ближнюю к гробу скамью поровну от центрального ряда: Уве, Эмма, Яков по одну сторону, Арнд, Хеннинг и Иво – по другую. Пока пастор говорил слова утешения близким и перечислял немногочисленные заслуги новопреставленной, Эмма, как и бывало раньше, провалилась куда-то в мысли, перебирая собственные потери, проходя мысленно по личному кладбищу, где к могилам Феликса, семьи Яблонски, брата и графа Цеппелина теперь прибавится ещё одна – мамина. Она как-то внезапно поняла, что снова начала называть фрау Остерман матерью, не чувствуя при этом ни боли, ни обиды. Всё ставила перед собой обеих женщин, которые дали ей жизнь и довели до этого момента, Кору и Лизе, таких разных и внешне, и, судя по рассказам о родной матери, внутренне, но объединившихся в стремлении защитить дитя, рождённое где-то на дороге сырым летним вечером. А потом Эмму внезапно пронзило осознание, что Йере и Лизе скончались в один день – в Рождество, словно сговорившись зеркалить друг друга. Йерэмиас, которого чета Остерманов никогда не видела и увидеть не могла, погибший до рождения первенца, даже не узнавший о беременности жены, словно бы теперь присматривал за приёмной матерью Эммы там, на небесех. И на словах бубнящего пастора «… в усердии не ослабевайте; духом пламенейте; Господу служите; утешайтесь надеждою; в скорби будьте терпеливы, в молитве постоянны; в нуждах святых принимайте участие; ревнуйте о странноприимстве…» Эмма вдруг согнулась, закрыла лицо руками в черных траурных перчатках и замерла так от внутренней боли, боясь даже вдохнуть, потому что огненные иглы вдруг впились в её тело, сросшиеся рёбра, затянувшиеся ожоги, пустую глазницу, и кололи, кололи с таким остервенением, словно жгли электричеством, пропускали болезненный ток через мышцы туда, в мозг, и дальше – в эммину совесть.

Никто её не трогал, не разгибал, не жалел. Уже потом, на кладбище, хотя она не помнила, как закончилась проповедь и проводили Лизе последней дорогой на новое пристанище, – только тогда, когда распорядитель сказал – прощайтесь, и братья потянулись к скромному гробу от младшего к старшему, Эмма смогла вдохнуть и согнулась над белым материнским лицом в окружении чёрного чепца, тронула губами её истинно каменный лоб, твёрдый, холодный, неживой, и поразилась, как верно писали о покойниках в книгах. Отошла к Якову и смотрела, как отец долго не может выпустить мамины пальцы, сложенные на груди, как он молча о чём-то к ней взывает и просит, но Лизе глуха, ибо уже не здесь, а там, с Ним. Фрау Остерман в последний раз из-под закрытых век увидела серую немецкую зиму, и наступила темнота – домовину накрыли крышкой и зазвенели под молотками в полуденной тишине сопротивляясь гвозди, не желая менять даже такой отвратительный день на вечную темноту. Взрослые дети отступили от края могилы, уступая место рабочим, спускающим гроб вниз, лишь Уве стоял так близко к обрыву, что Эмма запереживала, не рухнул бы и отец туда раньше времени. Потом белый крест на крышке стали забрасывать прощальными горстями земли и наконец он скрылся за мёрзлыми комьями, спрятав всё ценное, что оставалось под ним.