Хроники всего мира: Время расцвета

Через одиннадцать лет после отъезда Эмма Остерман вернулась в родной город. Похороны запланировали на понедельник, чтобы мальчики успели добраться с фронтов. На удивление, все дружно получили разрешение попрощаться с матерью, лишь близнецам, так за год и не объявившимся, сообщить было некуда. Дома лежали сугробы, Вилда, хлопотавшая на кухне, сказала: как Лизе умерла – так и сыплет без остановки. В гостиной, кроме отца, сидели на диванах ужасно повзрослевшие Арнд, Хеннинг и Иво. Одновременно вытянувшиеся вверх и вширь, они стали настоящими мужчинами, с дублёной от ветра и солнца кожей, щетиной и первыми морщинами. Даже самый юный из присутствующих, девятнадцатилетний Иво, казался лет на пять старше. Не доставало в комнате лишь Якова.

– Он на службе в кирхе, – отец кивнул затылком куда-то назад, в сторону церкви. – Придёт скоро.

Эмма чувствовала себя странно, виновато. Вот её дом, совсем не изменившийся, лишь обои где-то потемнели, да сажи в кухне стало больше. Но вся мебель и даже кружевные салфетки и мелкие фарфоровые фигурки, появляющиеся в любом доме со временем, находились на своих прежних местах. Ей казалось, что она ещё не простила маму, но обида стала какой-то размытой, бледной. Ещё не понимая, что Лизе умерла по-настоящему, всё казалось, что та просто вышла из дома куда-то, отчего Эмма чувствовала себя словно во сне: как будто в знакомой обстановке, со знакомыми людьми – но всё-таки всё неуловимо иное, как бывает только во снах, когда ты не можешь понять, что стало другим. Понимание, что другим стал ты сам, придёт лишь утром, после пробуждения.

Сидеть в тишине было невыносимо, поэтому она накинула шаль и вышла за порог. Его увидела сразу – через белесую пургу двигалась мутная фигура в коротком пальто с тростью, ступала аккуратно, чтобы не поскользнуться, почти плыла. Эмма бросилась бежать навстречу брату, снег лип на лицо, она то ли смеялась, то ли плакала, а когда увидела привычные тёмные вихри, совсем как у мальчишки, то распахнула руки под шалью, словно птица, и обняла его, такого родного, такого забытого. Яков был одет в мирское, лишь римский воротник выдавал в нём священнослужителя. Он прижал сестру свободной рукой и чувствовал её горячие губы на своих щеках, и её слёзы, и её боль.

– Тише, тише, – успокаивал брат Эмму.

Так стояли они, пока колючий ветер не погнал их с улицы в дом, к семье.

Погребение выпало на Сильвестр, потому что в воскресенье не хоронили. Рано утром тридцать первого, как и много-много лет назад, Вилда Вебер коротко стукнула в девичью спальню, так все годы и простоявшей незанятой. Прежняя воспитанница сидела на кровати, полностью одетая в траурное и готовая ко второму в своей жизни бесконечному похоронному дню. Вилда обошла кровать, села рядом:

– Как ты?

Вместо ответа Эмма протиснула руку под локоть няне и положила ей на плечо голову. Вилда сжала своими пальцами руку любимицы и тихо-тихо запела колыбельную, которую её питомцы знали с раннего детства:

– Знаешь ли ты, сколько звёздочек

Светит в небесном шатре?

Тучек бежит сколько? Дождичка

Капелек падает мне?

Боженька каждую капельку,

Тучку, звезду подсчитал,

Чтобы никто незамеченным

В жизни себя не считал⁵…

Скрипнули половицы, в дверях появился посеревший лицом Уве. Женщины обернулись:

– Вилда, покормишь нас? День будет долгим, надо всем поесть.

– Конечно, – няня ещё раз сжала эммины пальцы и поднялась с кровати. В коридоре послышалось деликатное:

– Мальчики, через четверть часа завтрак.

Место Вилды рядом с дочерью занял Уве. Она продолжала смотреть в окно, а не на отца.

– Как ты?

Тот едва заметно дёрнул плечом:

– Ты же знаешь, её и так было не видно. Но теперь как-то пусто вдвойне. – Он развернулся к Эмме. – Ты простишь нас за то, что мы не сказали?

– Не надо сейчас об этом, – та раздражённо поднялась, подошла к окну. Снег на улице наконец прекратился, начинался обычный зимний день: блёклое солнце за бесцветным небом пыталось хоть как-то осветить бледные улицы, словно выжженные магниевой вспышкой. И в родном городе не чувствовалось никакого праздника по поводу смены дат, ни огоньков в соседних окнах, ни ароматных запахов из закопчённых кухонь, ни детской беготни. Война высосала из немцев все силы, поддерживая в них жизнь просто из вредности и научного интереса.