Хроники всего мира: Время расцвета

Кое-как Эмма оторвала взгляд от притягивавшей к себе пустоты и перевела его повыше, на памятники. У соседнего ряда лежал приваленный в снег гранитный прямоугольник некрасивого серо-коричневого цвета, в мелкую рябь, с выбитой надписью в два ряда «Лисбет Анна Остерман (урождённая Рот)» и ниже опять двумя строками помельче «25.12.1862 – 25.12.1917 И смерти не будет уже», а сразу за ним она вдруг зацепила глазом ещё одну знакомую фамилию и вздрогнула. Здесь покоится Клаус Филипп Мария Остерман, защитник Отечества, любящий сын и брат 15.02.1893 – 20.08.1914. Рядом с этой плитой лежал небольшой сугробик, прикрывающий жухлые цветы с третьей годовщины. Друг за другом идут, подумала Эмма, и холодок пробежал по позвоночнику, заставив передёрнуть всем телом в отвращении и ужасе.

– Замёрзла? – шепнул в ухо Яков. В ответ она совсем по-детски помотала головой.

За всё время похорон никто так и не уронил слёз по умершей.

* * *

Тысяча девятьсот восемнадцатый начался с грозы. И вот уже пятый день продолжались отвратительные зимние выкрутасы, когда ночью подмораживало, а днём чуток растапливало, от чего вода за сутки проходила три терпимых состояния и превращалась в четвёртое: мерзкую грязь, чавкающую под ногами, на которой оскальзывались сапоги в любое время суток. Петер Штрассер курил у крыльца базы, выполнявшего не только функции административного здания, но и жилого дома, и оглядывал в сгустившихся графитовых сумерках своё хозяйство. Несмотря на мерзотную погоду, место для военно-морской базы дирижаблей было выбрано Эккенером идеально: деревенька Альхорн располагалась достаточно далеко от побережья, чтобы защитить корабли от бомбардировок противника, и достаточно близко, чтобы самим атаковать врага. Шесть больших ангаров стояли попарно гигантским полукругом: залы «Аладин» и «Альбрехт» расположились метрах в пятистах слева от администрации, вторая пара – «Алрун» и «Аликс» стояли чуток правее и поближе к Петеру, и совсем вдалеке темнели неровными вертикалями достраиваемые «Алма» и «Аларик». Штрассер выдохнул белый дым в темноту, втоптал окурок в сырость и поднялся в администрацию. В большой комнате на первом этаже, которую называли ситуационной, было малолюдно: у дверей расположился вахтенный офицер, поодаль Вальтер Доуз, капитан L 51, тихо беседовал со своими штурманом и инженером, обговаривая детали следующей атаки. Штрассер положил на полку фуражку, прошёл к своему столу и развернул планы завтрашних вылетов. Только он погрузился в тактику, как дверь скрипнула и в ситуационную зашёл Шютце, командир флотского пятьдесят восьмого. Штрассер махнул:

– Арнольд, присоединяйся!

Едва офицеры склонились над развёрнутой картой, как темнота за окном расцвела вдруг ядовито-оранжевым цветом и через секунду раздался взрыв. «Аладин» огромным светящимся облаком поднялся в чёрное небо и обрушился на землю уже обломками. Не успев даже задаться вопросом, что происходит, все бросились на улицу и тут же согнулись на крыльце от второго взрыва. Соседний зал разорвало таким же истошным светом, уложив деревянные стены на землю, вдавив людей в лужи и мгновенно превращая очертания дирижабля в пепел и мятый остов. Петер подхватил за локоть кого-то, рядом с крыльца поднимались люди, и едва офицеры подались вперёд, чтобы поспешить к завалам, как ещё два жёлтых шара расцвели ровно напротив, обдав жаром, выдавив в окнах стёкла, раздирая металл, ткань, плоть и смешивая их в один смертельный коктейль.

* * *

Эмма вернулась на верфь ровно в то утро, когда дошла новость из Альхорна. Шокированные то ли диверсией, то ли невезением сотрудники Цеппелина аномально тихо восприняли потерю сразу пяти дирижаблей. Никто не жужжал улеем, не заламывал рук, не бегал по коридорам. Измотанные войной и голодом люди словно бы получили ещё одну ношу, отчего плечи их согнулись, спины приобрели полукруглую форму усталости и равнодушия. Казалось, что война не закончится никогда, что никогда не наступит лето, не засмеются больше женщины, не родятся дети. Обречённое смирение появилось в коридорах и залах, оно по-хозяйски отворяло двери в кабинеты, бюро и даже заглядывало в туалеты, где какой-нибудь уставший человек прижимался лбом к крохотному зеркалу над жестяной раковиной, пытаясь смыть с себя то ли грехи соучастия, то ли неверие в будущее.