Хроники всего мира: Время расцвета

В понедельник с самого утра в кабинете графа набилась толпа. Из Нордхольца, в котором располагалась дивизия дирижаблей военно-морского флота, прибыл Штрассер с двумя какими-то неприлично юными парнишками в авиационных куртках. Один из них зажимал в руках ореховую трость, а второй очаровательно улыбался Эмме. Петер Штрассер появился на верфи незадолго до злополучной аварии Феликса. Перед этим в крушении флотского L1 погиб его предшественник, Фридрих Метцинг. Морского капитана Штрассера назначили руководить дивизионом воздушных кораблей, и он рьяно взялся за дело. Главной причиной гибели дирижаблей были явные технические огрехи. Петер решил выжать из конструкторского бюро все соки, и уже полтора года они с Дюрром дорабатывали слабые места. Следствием постоянных крушений стала практически полная гибель кадрового состава, поэтому Штрассер объединил усилия с Эккенером и начал обучать новые экипажи на ещё тогда гражданских бортах. После начала войны он первым предсказал, что сломить дух противника, неподготовленного к нападениям с воздуха, могут даже малые бомбардировки: хватит пары фугасных бомб. Он был убеждён в том, что паника среди мирного населения позволит оттянуть часть боевых сил противника с фронтов в тыл для защиты городов. Вместо того, чтобы сосредоточить средства противовоздушной обороны в гуще событий, англичане растащат защиту по всему югу страны. Путь над морем же для дирижаблей был относительно безопасным, оставалось лишь дождаться от императора, связанного родством с британской короной, разрешения на авиабомбардировки Лондона.

Молоденькие авиаторы представились: тот, что с тростью, представился Эмилем Хоффом, прибывшим в дивизию после службы на флоте и служившим теперь лифтёром, отвечающим за высоту и тангаж дирижабля. Второй – Гансом фон Шиллером. Этот оказался бывшим мичманом, удравшим из флота в авиацию. О проступке он рассказывал легко, смеясь. Оказалось, что ещё весной он сдал Эккенеру экзамен и вот Штрассер пригласил его, чтобы представить графу в качестве выдающегося пилота. Ещё за маленьким брифингом из морёного дуба сидели Дюрр, Арнштейн и Эккенер. Обоих авиаторов Хуго по-доброму приветствовал, каждого дружески похлопал по плечу. Карл Арнштейн, новый главный конструктор, напоминал Эмме грустного тюленя: невысокий, с круглой блестящей головой и печальными карими глазами, он, кажется, впитал в себя всю мудрость и боль еврейского народа. Впрочем, у Арнштейна была совершенно подкупающая манера – он улыбался так искренне, что даже равнодушная ко всему Эмма теплела сердцем.

Помощница принесла всем горячих напитков, прикрыла за собой дверь и села в уголочке возле окна стенографировать совещание.

– Итак, – начал Цеппелин, – кайзер снял ограничения на бомбардировку. Запрещены налёты на Букингем и исторические здания.

Штрассер хмыкнул:

– Мы не можем попасть с движущегося корабля точно в цель, тут уж как бог пошлёт. Хофф не даст соврать, никакой штурвал не позволит стабилизировать корабль жёстко, без колебаний.

– Погоди, дружище, – перебил его Хуго, – Эмиль показывает себя лучшим лифтёром, которого я знаю. Он может координировать свои действия с рулевым так, словно идёт не по приборам, а чувствует угол наклона кожей.

Эмма заметила, как у Хоффа запунцовели уши. Граф продолжил:

– Нам нужны изменения в трансмиссии, я поговорю с фон Зоденом насчёт отдельного производства.

Секретарь тут же черкнула на полях заметку, чтобы напомнить об этом шефу. Она привычно не прислушивалась к сути, лишь улавливала привычные слова и торопливо переводила их в крючки, палочки и завитки, выстраивала их грифелем в ровные строчки, словно какая неведомая птичка пробежала своими цепкими лапками по желтоватому полю блокнота. Иногда Эмма словно проваливалась в собственные мысли, не отрывая карандаш от бумаги, словно тело и душа разъединялись и каждый занимался своим делом: первое трудилось, а вторая скорбела о том, чему больше никогда не бывать. Дюрр сидел через приставной стол прямо напротив Эммы, бросая на неё украдкой взгляды. Скоро два года, как она с ним ни разу не заговорила на личные темы: только приветствия и только рабочие вопросы. Он вспоминал их ночи, тонкий её аромат, идущий от кожи и волос, и не верил самому себе, что у него была возможность любить по-настоящему. Колесо опять совершило оборот, и вот перед ним всё та же холодная, равнодушная Эмма, какой она была сразу по приезду. К Феликсу и Эрнсту он почему-то совсем не ревновал, боль ему доставляла сама эта женщина одним своим присутствием, невозможностью вновь услышать её смех, или обыденные разговоры, как это часто бывало за ужином в столовой фрау Уллы, или долгий стон, от которого у Людвига поднимались дыбом волоски на загривке. Он не мог оторвать взгляда от протеза Эмма, хотя понимал, что не следует так пристально его рассматривать, видел сразу под янтарными завиткам волос розовый шрамик от косметической операции и тут же вспоминал огромные бинты через всё её лицо, серое, стянутое болью, жестокое и твёрдое. В этой женщине для Людвига Дюрра сплелась самая́ судьба…